Андре Жид: Тезей

Я слишком поздно заметил, что Федра влюблена в него. Я должен был это заподозрить, ибо он был похож на меня; я хочу сказать, на меня в его возрасте. Однако, я уже успел состариться, а Федра все еще оставалась необычайно молодой. Она меня, может быть, еще любила, но как любят отца. Нехорошо, я узнал это на собственном горьком опыте, когда есть такая разница в возрасте между супругами. К тому же, я так и не смог простить Федре не столько эту страсть, в конце концов, достаточно естественную, хотя и наполовину кровосмесительную, сколько ее клевету, когда она приписала моему Ипполиту нечистое пламя, сжигавшее ее самое. Слепой отец, слишком доверчивый муж, я поверил ей. Единственный раз, когда я положился на женские слова. И на моего–то невинного сына призвал я божественную месть. И просьба моя была услышана. Люди, обращаясь к богам, не понимают, что это чаще всего к их несчастью, когда боги внимают их мольбам. Внезапным желанием, необъяснимым и страстным, я погубил своего сына. И я должен доживать с этим безутешно. Что Федра вскоре после этого, раскаявшись, совершила над собой — это хорошо. Но теперь, не считая все той же дружбы с Пирифоем, я чувствую себя одиноким, и я стар.

Эдип, когда я принимал его в Колоне, изгнанный из родных Фив, лишенный глаз, обездоленный, настолько жалкий, насколько это возможно, имел при себе хотя бы двух дочерей, чья постоянная забота облегчала его страдания. Со всех сторон он потерпел неудачу в своих начинаниях. Я преуспел. Даже длительное благословение, которое должны были принести стране, где они покоятся, его останки, досталось не неблагодарным Фивам, а Афинам.

Об этой встрече в Колоне наших судеб, об этом великолепном столкновении на перекрестке наших жизненных путей, к моему удивлению, так мало говорили. Я полагаю это событие вершиной, венцом своей славы. До того времени все мне кланялись, я видел всех склоненными передо мной (кроме Дедала, но он был намного старше меня. К тому же, даже Дедал исполнил мою волю). В одном Эдипе я распознал благородство, равное моему; его несчастья еще больше возвеличили в моих глазах этого поверженного. Без сомнения, я побеждал всегда и везде; но, в каком-то смысле, рядом с Эдипом я казался обыкновенным человеком и как будто даже уступал ему. Он победил Сфинкс, поставил Человека перед лицом тайны и посмел противостоять богам. Как тогда, почему принял он свое поражение? Ослепив себя, не принес ли он уже достаточную жертву? Было в этом ужасном поступке против себя самого что-то, чего я так и не смог понять. Я поделился с ним своим недоумением, но его объяснение, надобно признать, меня совсем не удовлетворило; или же я его совсем не понял.

"Я уступил, это так, — сказал он мне, — порыву ярости, который я мог обратить только против себя, на кого еще я мог его направить? Лицом к лицу с безграничностью ужасного преступления, только что раскрывшегося передо мной, я испытал настоятельную потребность выразить несогласие. К тому же, то, что я хотел уничтожить, были вовсе не мои глаза, а только занавесь, декорация, которая меня бесила, эта ложь, в которую я прекратил верить, чтобы добраться до действительности.

Но нет! Я ни о чем осознанном не думал, я действовал по наитию. Я лишил себя глаз, чтобы наказать их за то, что они не сумели увидеть правду, которая, как говорится, должна была колоть мне глаза. Но, говоря по совести… ах! я не знаю, как это объяснить… Никто не понял крика, который я издал тогда: "О тьма, мой свет!" — и ты его не понимаешь, я это чувствую, не возражай мне. В этом услышали жалобу, а это было утверждение. Этот крик означал, что темнота внезапно засветилась для меня сверхъествественным светом, освещая для меня мир душ. Я хотел сказать, выкрикивая это: Тьма, ты отныне будешь светом для меня. И в то время, как голубой небосвод покрылся для меня мраком, мое внутреннее небо засияло звездами."

Он на мгновение замолк, оставаясь погруженным в глубокие раздумья, потом продолжил:

— Со времен моей юности меня считали ясновидцем. Я и был им с моими чистыми глазами. Разве я не смог, первый и единственный, разгадать загадку Сфинкс? Но с тех пор, как мои плоские глаза моей собственной рукой лишились зрения, я начал, кажется мне, видеть по-настоящему. Да, в то время, как внешний мир навсегда закрылся перед телесными глазами, какой-то новый взгляд открылся передо мной через бесконечные дали внутреннего мира. Видимый мир, единственный существовавший для меня до тех пор, я презрел. И этот нечувствительный мир (я хотел сказать: неухватываемый нашими чувствами), является, я могу теперь сказать, единственным истинным. Все остальное — лишь иллюзия, которая нас обманывает и мешает нам созерцать божественное. "Надо перестать видеть мир, чтобы увидеть Бога", — говорил мне мудрый слепой Тиресий. И тогда я не понял его, как сейчас ты сам, о Тезей, я чувствую, что ты меня не понимаешь."