Шум об этом распространился далеко. Не это ли подвигло Эдипа, свергнутого царя, величественную и грустную развалину, прийти из Фив в Аттику искать помощи и защиты и затем умереть. Тем самым на Афины снизошло божественное благословение, сообщенное его пеплом. Об этом я еще скажу.
Я обещал новоприбывшим, кто бы они ни были, те же права, которые имели уроженцы Афин, и которые граждане перед тем установили в городе, перенося различия на более поздний срок и соответственно заслугам. Только в работе познаются хорошие инструменты, и я хотел судить о людях только по их делам.
Позднее, когда мне все же понадобилось признать среди афинян различия и, стало быть, иерархию, я позволил установить лишь те привилегии, которые обеспечивали лучшую работу механизма. Именно поэтому афиняне, среди всех других греков, благодаря мне заслужили красивое имя народ , которым обычно называют их, и не называют никого, кроме них. В этом моя слава, далеко превосходящая мои былые подвиги, — слава, которой не достигли Геракл, Ясон, Беллерофонт и Персей.
Увы, Пирифой, товарищ моих детских игр, не последовал за мной. Все герои, которых я упоминал, и другие, как Мелеагр или Пелей, не сумели продолжить свою деятельность дальше своих первых подвигов, или, иной раз, единственного подвига. Что до меня, я не собирался на этом останавливаться. Есть время побеждать, говаривал я Пирифою, очищать землю от чудовищ, а потом возделывать и собирать плоды счастливо очищенной земли; время освободить людей от страха, а потом время занять их свободу, привести к выгоде и к цветам их достатка. И это невозможно без послушания. Я не допускал, чтобы человек замыкался на себе самом, как беотийцы, и чтобы он видел свою цель в мелком благополучии. Я считал, что человек не был свободен, что он никогда не будет, и что нехорошо, если будет. Но я не мог продвигаться вперед без его согласия, и не мог получить это согласие, без того, чтобы дать людям, по крайней мере, черни, иллюзию свободы. Я хотел возвысить человека, не принимая совершенно, что он довольствуется своей участью и согласится держать свой лоб униженным. Человечество, беспрестанно думал я, может больше и стоит большего. Я вспоминал поучения Дедала, который утверждал превосходство человека над всеми ипостасями божеств. Вера в будущее воодушевляла меня.
Пирифой больше не поддерживал моих начинаний. Во времена моей юности он меня всюду сопровождал и много помогал. Но я понял, что постоянство нашей дружбы нас задержит, или даже потащит назад. Есть точка, после которой можно продвигаться только в одиночку. Так как Пирифой обладал здравым смыслом, я еще прислушивался к его суждениям, но не более того. Постарев, он в умеренности дал задремать своей мудрости, в недавнем прошлом такой предприимчивой. Его советы не содержали ничего, кроме ограничений и сдержанности.
— Люди не заслуживают того, чтобы ими занимались так, как ты, — говорил он мне.
— Э–э-э, чем же заниматься, как не людьми? — быстро возражал я. Они еще не сказали последнего слова.
— Угомонись, — прибавил он, — разве ты сделал недостаточно? Процветание Афинам обеспечено, отдохни, уйди на покой в заслуженной славе и в супружеском счастье.
Он предлагал мне больше заботиться о Федре и по меньшей мере в этом не был неправ. Ибо я должен рассказать здесь, как мир в моем доме был нарушен, и какой ужасной печалью пришлось мне заплатить богам за свой успех и самонадеянность.
Я питал к Федре бесконечное доверие. Я видел, как от месяца к месяцу она хорошеет. Она вся дышала добродетелью. Оградив ее такой юной от гибельного влияния ее семьи, я не сомневался, что она не унесла с собой дурной предрасположенности. Очевидно, она удалась в мать, и она пробовала извиняться, говоря, что невинна, что над ней тяготеет рок, и трудно понять, что лежит в основании людских поступков. Но это было еще не все: по-видимому, она недостаточно почитала Афродиту. Боги мстят за себя, и тщетными оказались, в дальнейшем, ее попытки ублажить богиню обильными подношениями и молитвами. Ибо Федра была благочестива все-таки. В ее семье все были благочестивы. Но, к сожалению, все они возносили свои мольбы разным богам. У Пасифаи это был Зевс, у Ариадны — Дионис. Что касается меня, я превыше всего почитал Афину Палладу, затем — Посейдона, с которым я был связан тайными узами, и который, к моему несчастью, обязался взаимно мне отвечать, так, что мои мольбы к нему не оставались безответными. Мой же сын, тот, рожденный от амазонки, которого я любил больше других, обожал Артемиду–охотницу. Он был целомудрен, как она, при том, что я в его возрасте был распутен. Он носился по кустарникам и лесам, нагой, под луной; избегал двора, собраний и, превыше всего, общества женщин, и нигде не испытывал радости, кроме как в обществе своих гончих, преследуя до вершин гор или в глубине ущелий диких животных. Еще он часто укрощал необъезженных коней, уводя их к песчаным побережьям, чтобы броситься с ними в море. Как я его любил! — красивого, отважного и непокорного — не мне, конечно, меня он почитал, не законy, но условностям, которые ограничивают волю и вредят ценности человека. Именно его я избрал наследником. Я мог спать спокойно, передав бразды правления в его чистые руки; ибо я считал его неуязвимым для такой угрозы, как лесть.
Читать дальше