Андре Жид - Тезей

— Как же так? — воскликнул я, — я только что видел его живым.

— Да, — ответил он, — ты только что видел его, и он казался тебе живым. Но он мертв. Я опасаюсь, что твой дух, как ни говори, греческий, что означает тонкий и открытый всем истинам, не сможет мне следовать; так как мне самому, признаться, понадобилось долгое время, чтобы принять и понять это: каждый из нас, чья душа во время последнего взвешивания, не будет оценена слишком легкой, живет не вполне своей жизнью. С течением времени, по человеческому плану, он развивается, исполняет свою судьбу и затем умирает. Но само время не существует по другому плану, — истинному, божественному, где каждый характерный поступок имеет свое особое обозначение. Икар был до рождения и остается после смерти образом человеческого беспокойства, исследования, поэтического подъема, которые во время своей короткой жизни он воплощал. Он играл свою игру, как и должен был, но он не остановился на себе самом. Так случается с героями. Их поступки длятся, переосмысленные поэзией, искусством, превращаются в вечные символы. И так стало с Орионом, охотником, который все еще преследует в поросших асфоделями Елисейских полях животных, которых убил за свою жизнь; в то время как на небе он с его поясом увековечен в созвездии. Так случилось с Танталом, который вечно испытывает жажду; с Сизифом, без конца вкатывающим на недостижимую вершину тяжелый камень, который без конца скатывается, чтобы его мучить, в наказание за то время, когда он был царем Коринфа. Потому что, я полагаю, в подземном царстве, нет другого наказания, как всегда начинать заново деяние, не завершенное в жизни.

В животном мире всякий зверь может умереть, без того, чтобы вид, который сохраняет свою форму и свое обычное поведение, хоть как-то обеднел; поэтому нет индивидуальностей среди животных. Между тем, единственный счет среди людей есть индивидуальность. Так, к примеру, Минос отныне ведет в Кноссе существование, которое готовит его к деятельности судьи в подземном царстве. Так, например, Пасифая и Ариадна позволяют судьбе наилучшим образом увлечь себя. И ты сам, Тезей, такой беззаботный, каким ты себе представляешься и кажешься, ты не избежишь, как не избежали Геракл или Ясон, или Персей, рока, который вас формирует.

Но я полагаю (поскольку мой взор овладел искусством различать будущее через настоящее), полагаю также, что твои прошлые подвиги покажутся детскими забавами по сравнению с твоим истинным предназначением. Тебе предстоит основать Афины, где наступит господство духа.

Так что не задерживайся ни в лабиринте, ни в объятиях Ариадны после ужасной битвы, из которой ты выйдешь победителем. Иди дальше. Считай лень изменой. Твой рок определен, учись не искать отдыха в смерти. Дело лишь в том, что по ту сторону кажущейся смерти ты будешь жить, бесконечно воссоздаваемый памятью людей. Не останавливайся, иди вперед, следуй своим путем, доблестный соединитель городов.

Теперь слушай, о Тезей, и следуй моим наставлениям. Несомненно, ты без труда победишь Минотавра, потому что, говоря по правде, он не так опасен, как о нем думают. Говорят, что он поедает жертв, но с каких это пор быки едят что-то кроме травы? Войти в лабиринт просто. Нет ничего труднее, чем из него выйти. Никто из него не вышел, из тех, кто потерялся. И чтобы вернуться назад, поскольку шаги не оставляют следов, тебе надо привязаться к Ариадне ниткой, несколько клубков которой я приготовил для тебя. Ты возьмешь их с собой и будешь разматывать по мере своего продвижения, привязывая конец одного размотанного к началу нити другого, так чтобы не было перерыва. На обратном пути ты будешь опять сматывать нить, пока не вернешься к Ариадне. Я не знаю, зачем я объясняю это, потому что все это так же просто, как сказать «Здравствуй». Что по-настоящему трудно — это сохранить непреклонную решимость возвращаться, решимость, которую стремятся ослабить запахи и забытье, вызываемое ими, да и твое собственное любопытство. Я все сказал, и мне нечего добавить. Вот клубки. Прощай."

Я вышел от Дедала и присоединился к Ариадне.

По поводу этих клубков, кстати, я впервые повздорил с Ариадной. Она хотела, чтобы я отдал ей эти самые клубки, намереваясь держать их при себе и заявляя, что это женское дело: сматывать и разматывать. Она объявила себя в этом чрезвычайно искусной, и сказала, что не хочет, чтобы этим занимался я, желая, на самом деле, таким образом пребывать хозяйкой моей судьбы, с чем я ни за что не мог согласиться. Я не сомневался, что она станет разматывать клубки, чтобы позволить мне удалиться, только против своей воли, и это будет мешать мне, а также, она станет удерживать нить, или тянуть ее на себя, не позволяя мне свободно передвигаться. Я стоял на своем, несмотря на все слезы, главный аргумент женщин, зная, что отдав мизинец, за ним отдашь и всю руку.