Генрих Манн - Минерва

— Мой муж, — плаксиво сказала Клелия, — очевидно, ушел. Его расстраивает, когда кто-нибудь умирает.

— Перенести кровать в другую комнату?

— Ах, к чему!

Она покачала головой, подавшись плечами вперед.

— Бедная женщина, — пробормотал Якобус, в мучительной неловкости не зная, как ему держать себя.

— Как он бледен! — сказала герцогиня. Она вдруг заметила это.

— Раз он умирает… — ответил Якобус, заложив руки в карманы.

Она подошла к кровати и настойчиво сказала:

— Ваша дочь здесь. Граф Долан, вы слышите? Ваша дочь. И мы тоже. Вы видите меня?

— Бесполезно, — заявил Якобус, подходя с другой стороны. — Он не узнает никого. Разве вы не видите, что им владеет только одна мысль?

Она видела это. Последний остаток этой почти иссякшей жизни изливался в одном усилии: еще раз вырваться из покровов, в которых подстерегала смерть. Руки работали, голова легкими толчками, без надежды и без отдыха, подвигалась к краю подушки. Кожа была бела, как бумага. Болезненные впадины между иссохшими щеками и огромный, жесткий крючок носа правильно и быстро подергивались. Тяжелые складки век сдвигались, погасший взгляд в короткие мгновения сознания искал чего-то.

— Клелия, дайте же ему ее! — попросила герцогиня.

Это был тот римский бюст, который Проперция могла подарить только одному, — ее милая Фаустина, та, которую Долан называл ее душой и которую он окончательно отвоевал себе, когда умерла великая несчастливица.

Дочь поставила ее на край постели.

— Ты узнаешь меня, папа? — спросила она.

Его судорожно сжатые пальцы принялись царапать и терзать камень и душить бедную обезображенную шею избранной и принесенной в жертву души, с которой когда-то, в дни своей силы, боролся и он.

«Какие жестокости, неслыханные и безумные, горят теперь под этим черепом? — спросила себя герцогиня. — И ведь он сам уже почти перешел в каменную вечность, которой принадлежит милая Фаустина».

Наконец он обессилел, и камень выпал из его рук. Клелия плакала гневными слезами: ее умирающий отец не обратил на нее внимания. Она сделала движение плечами, как будто оставляя все за собой, и быстро вышла из зала.

Герцогиня указала на обломки вокруг и затем на старика.

— Это тоже была страсть, — сказала она печально и гордо.

— О чем тут жалеть, — жестоко ответил он. — Существуют более важные вещи.

Он бродил по комнате, глубоко встревоженный, прислушиваясь к тому, что делалось у него в душе. Вдруг он остановился; ему показалось, что он видит ее в первый раз.

— Это поразительно! Так до ужаса хороша она не была еще никогда; никогда у нее не было такой пожирающей, страшной красоты. Это жизнь в сладострастии, которую я хочу написать; это Венера, которую я предугадываю в ней и которая принадлежит мне! О, теперь нет больше сомнений… И ее сила растет у этого смертного одра! Не окрашиваются ли ее губы ярче? Это отжившее тело как будто уже раскрылось перед нами, и из него вышли тысячи новых, безымянных зародышей, — как будто круговорот уже совершился, и горячая жизнь, какую знал, быть может, этот ушедший, ударяет нам в лицо. Да, я тоже чувствую это: точно источник молодости бьет к нам из маски смерти, бьет в наши глаза и рты и наполняет нас чем-то опьяняющим. Она не будет отрицать, что это любовь!

— Герцогиня! — тихо и почти властно сказал он.

— Я знаю, — сказала она, глядя на него и тяжело переводя дыхание. Их обоих одновременно охватил порыв, чуть не унесший их от кровати умирающего, чтобы броситься в опьянении на грудь друг другу. Они цеплялись за прутья кровати и смотрели друг на друга при неверном свете свечи, бледные, бессознательно улыбаясь.

— Вы принадлежите мне, — снова заговорил он. — Ведь вы Венера.

Он уперся руками о кровать и смотрел на нее поверх очков. Его седеющая борода распласталась по груди. На нем все еще был его бархатный камзол с белым жабо. Черный плащ, под которым он спрятал его, неподвижными складками спадал с плеч.

— Венера?

— Как я и предсказал вам… Не узнал ли я и Минерву в вас, прежде чем вы стали ею? Тогда вашей красоте было предназначено становиться все более холодной. Воздух вокруг вас отливал серебром, вы прижимались к мрамору и исчезали среди статуй. Теперь вы тревожите мрамор, на который опираетесь. Вы сообщаете ему странную лихорадку. Взгляните вот на тот разорванный портрет…

— Вам хочется видеть меня такой. Мои портреты — это ваши желания.

— Конечно. Каждый из ваших портретов только желание. Насытьте меня, наконец, — тогда появится шедевр. Потому что, герцогиня…