Менделе Мойхер-Сфорим: Фимка хромой

Весь план рушился. У меня даже руки опустились, я не знал, что делать. От досады так защемило сердце, что голова закружилась и я еле держался на ногах Моя горбунья смотрела ка меня с жалостью, глаза у нее горели, лицо пылало, и после минутного раздумья она с дрожью в голосе сказала:

— Фишка! Будь немного позднее в развалившейся корчме, на чердаке. Понимаешь?

— Понимаю, понимаю! — живо ответил я, подскочив от радости. — А ты потом туда придешь?

— Да. Тише! — проговорила она, утвердительно кивнув головой. — Да. Только, ради бога, тише. Слышишь?

Я не считал для себя обязательным прощаться со своей женой. Хотя, вообще говоря, ее было жалко. Но кто же виноват? Она первая подорвала наши отношения, а потом отчужденность между нами все росла и росла. Пропало! Что мне было делать? Да и помимо всего прочего я просто не мог больше быть с ней, не мог и сойтись с ней, как не может сойтись небо с землей. Я, понятно, «забыл» попрощаться и потихоньку направился к развалившейся корчме.

Каково было мое состояние, когда я вошел туда, понять не трудно. После стольких мук и страданий богу угодно было свести меня с горбуньей в какой-то заброшенной корчме. Здесь должна была решиться наша судьба, и с этой минуты нам предстояло начать новую жизнь…

Взобраться на чердак мне особого труда не стоило.

Домишко был низенький, задняя стена сеней склонилась чуть не до земли. Потолок местами прогнил, и с чердака сквозь большие щели можно было видеть, что делается в доме. Забился я в уголок и жду. Сердце стучит молотком. Каждая минута кажется годом. Прислушиваюсь к малейшему шороху. Шевельнется где-нибудь соломинка, а мне чудятся шаги, ее шаги… В каждом дуновении ветерка мне слышится зов, ее зов… Вдруг доносится до меня снизу чей-то голос. Мысль, что это она, что вот она пришла, что сейчас, сейчас мы будем на свободе, — эта мысль меня бросала то в жар, то в холод. Хочу окликнуть ее, но у меня дыхание захватило, язык не повинуется.

В то же мгновение я действительно довольно четко услыхал свое имя и сквозь щель в потолке увидел… Но кого? Рыжего дьявола со старикашкой!

Они беседовали.

— Ты возьми на себя твое сокровище! — говорил рыжий. — Смотри, как бы слепая ведьма не ускользнула. Понял?

— Не беспокойся! — отвечал старикашка. — Я свое сделал. Боюсь только, как бы она не подохла. Эта старая рухлядь валяется теперь, как мертвая, и двинуться не может, — так я ее отколотил.

— А хромую гадину, — сказал рыжий, — я беру на себя. Видеть не могу его противной рожи, ненавижу! Я с ним поквитаюсь, будь уверен! У нас с ним старые счеты.

У меня кровь застыла, когда я услыхал такие страшные слова.

— Видать, — сказал старикашка, — кони, которых ты увел, — еврейские. Тощие, забитые, в колтунах. Хребты у них кривые, шеи худые, да еще геморроем страдают, — ни дать ни взять наши святоши!

— Чтоб у тебя язык отвалился, старый хрыч! — выругался рыжий. — Поди лучше посмотри, собака этакая, в сенях, на чердаке, — не раздобудешь ли тут какое-нибудь извозчичье барахло, которое могло бы нам пригодиться. Ведь тут как-никак был когда-то заезжий двор, с позволения сказать.

Меня холодный пот прошиб, мне стало дурно. Одна нога стала дрожать и невольно ударила по настилу. Те оба подняли глаза и с минуту стояли ошеломленные. Потом оба в один голос сказали:

— Что-то сыплется с потолка! Надо посмотреть.

У меня голова кругом пошла, зазвенело в ушах, поплыло перед глазами, и я точно повис в воздухе…

Да, в воздухе. Две железные руки подхватили меня и швырнули с чердака наземь. Я услышал радушное приветствие:

— Добро пожаловать, реб Фишл!

Увидел перед собою рыжего и ужаснулся: он был похож на кошку, которая собирается задушить мышонка. Старикашки я уже не видел. Он, видно, ушел, оставив нас наедине.

— Ну, тварь этакая! — сказал рыжий дьявол. — Читай исповедь!.. То, что я должен был сделать с тобой когда-то там, в погребе, придется сделать сейчас. Файвушка ничего не забывает!

Я пал к его ногам, стал плакать и молить пощады, как у разбойника. Не помогло. Он достал нож и стал водить им перед моими глазами, с наслаждением взирая, как я весь трепещу. Я пытался уговоривать его, сулил ему загробную жизнь, весь мир, обещал уступить ему свою долю царствия небесного, все что возможно. Но он таращил на меня глаза и молчал. Тогда я стал пугать его адом, божьим судом, говорил, что бог его накажет, отомстит за невинно пролитую кровь. Он плотно сжал губы и высоко занес нож…

Но в эту страшную минуту, когда нож должен был вот-вот опуститься, кто-то схватил его сзади с нечеловеческим криком: