Решад Гюнтекин - Ночь огня

Афифе наскучило всеобщее внимание, и она тихонько пыталась разжалобить мою мать, напоминая, что старшая сестра там совсем одна.

Бедняжка даже упомянула, что та может умереть в ее отсутствие. Но мать вела себя подобно ястребу, поймавшему добычу, и думала только о себе:

— Твоя сестра еще молода... Даст Аллах, проживет еще много лет. Да и ты тоже. Через пять-десять лет ты снова приедешь в Стамбул, но я к тому времени уже умру...

Нужно сказать, что мать считала свою смерть весьма отдаленной перспективой, не связывая ее ни со временем, ни с пространством и отводя себе по меньшей мере еще лет двадцать жизни. Но каждый раз, когда ей начинали перечить, она пользовалась своей старостью и немощностью как аргументом.

Зная, что так ее слова произведут большее впечатления, Аона говорила о смерти с улыбкой, по-ребячески разводя руками, так что комнату окутывала тяжелая пелена тоски, охватившая всех, даже детей.

Афифе еле заметно дернула головой, а потом зажмурилась так крепко, как будто у нее потемнело в глазах:

— Хорошо, ханым-эфенди ... Как прикажете!..

«Ным» в слове «ханым-эфенди» [60] Ханым-эфенди — госпожа (Примеч. пер.). в устах Селим-бея и старшей сестры всегда звучало как «нум» и произносилось с характерным акцентом. Афифе говорила по-турецки лучше обоих, но неуловимые черты этого говора звучали и в ее речи.

Ее сегодняшнее внезапное появление не стало для меня сюрпризом, но это слово «ханым-эфенди» заставило меня пробудиться. Словно услышав песню былых времен, я вновь на миг ощутил себя восемнадцатилетним юношей в благоухающем саду Селим-бея в Миласе.

Как бы то ни было, когда-то эта бедная испуганная женщина средних лет, которая теперь держала мою мать за руку и двигалась так, словно хотела спрятаться за ее спиной, была моей самой большой любовью, и ей оказалось под силу отравить несколько лучших лет моей жизни.

Полагаю, что я тоже на мгновение зажмурился. Но только на одно мгновение... Через несколько секунд мимолетное видение растаяло без следа, я ожил и принялся восстанавливать нарушенное равновесие, не теряя хорошего настроения и твердости в голосе. Под детский щебет комната наполнялась светом лампы и заката, тени вернулись на свои места, а мать с Афифе вновь превратились в двух несчастных, стоящих на обочине дороги жизни.

Столовая нашего особняка сохранилась в наилучшем виде, даже лакированные резные панели и потолочные орнаменты дышали свежестью. Самым примечательным предметом интерьера в этой комнате являлся роскошный антикварный стол, доставшийся нам от старого придворного.

Во главе стола сидела мать, обложенная подушками и окруженная почестями, словно валиде-султан [61] Валиде-султан — мать султана, главная женщина Османской империи, обладающая серьезной властью (Примеч. пер.). . К ней вновь вернулось хорошее расположение духа. За едой она никому не давала вымолвить ни слова, постоянно требуя, чтобы все говорили о гостье, которую она усадила по правую руку от себя.

Афифе опасалась, что подобная настойчивость рассердит окружающих и она станет причиной насмешек, поэтому время от времени шептала матери что-то на ухо, делая вид, как будто поправляет ей волосы и шаль, спадающую с плеч. Глядя, как они сидят во главе стола почти в обнимку, я вновь поддался течению грез: вот старшая сестра по левую руку от матери, а на месте брата и его жены расположились мой отец и Селим-бей. Я же вместе с детьми поместился на дальней стороне стола, в точности там, где я сидел в тот памятный вечер.

Видение охватило меня с такой силой, что я начал нести чушь, отвечая на вопрос брата о продовольственной ситуации в Германии.

Старшая невестка шепталась с младшей, указывая на мать:

— Смотри-ка, у нее проснулся аппетит.

Я прервал свой ответ на полуслове и сказал:

— Никто не умеет накормить мою мать лучше, чем Афифе-ханым. Помните, как хорошо она ела благодаря вам и старшей сестре в тот вечер, когда мы пришли к вам в гости? А между тем в то утро мама жестко отшила тетушку Варвару за попытку скормить ей две ложки мухаллеби.

В слабом свете столовой наши глаза встретились. Взгляд Афифе был неподвижен, и я понял, что в эти минуты она предается тем же воспоминаниям. Она без труда поняла меня, кивнула и улыбнулась в ответ, но ничего не сказала.

Тогда я облокотился о стол и начал рассказывать. Я думал, что давно все забыл, но воспоминания всплывали одно за другим, рисуя картину во всех деталях. Как отец и Селим-бей перешучивались, вспоминая о Крите, как отец весь вечер ругал меня, увидев с сигаретой в руке, и как потом упрекал за стук ножа о тарелку, который я издавал от рассеянности. Как Флора укусила меня за руку в саду, а я строил из себя героя, и как мщ потом делали перевязку, смачивая платок колодезной водой... Потом я перешел к другим воспоминаниям и рассказал, как впервые увидел Афифе в Ночь огня.