Решад Гюнтекин - Ночь огня

Видя, что я передразниваю ее сестру, Афифе иногда делала вид, что обижается. Но своим смехом вселяла в меня все большую уверенность.

Однажды она попросила:

— Изобразите и меня тоже.

Я принял серьезный вид и ответил, коварно посмеиваясь:

— Вас я изобразить не могу

— Ваш смех вас выдал... ну же, не капризничайте, — настаивала она.

Поглаживая подбородок и с сомнением глядя по сторонам, я сделал вид, что погружен в раздумья.

— Честное слово, я не могу, госпожа. Но, впрочем, постараюсь. Вот только боюсь, что вы обидитесь.

— Почему же?

Слово пришлось к месту. В своей новой манере, полушутя, я произнес:

— Как-то раз вы уже обещали не обижаться. Много недель после этого я страдал, а вы высасывали из меня кровь.

Афифе помрачнела, из чего стало ясно, что обернуть дело в шутку не удается. Она даже перевела разговор на другую тему, словно отказавшись от затеи. Но любопытство одержало верх, и через некоторое время она приказала:

— Ну же, Кемаль-бей... Я так хочу.

Ничего специального для Афифе я не подготовил. Но память была переполнена характерными выражениями ее лица и ее манерами. Стоило мне скрестить пальцы под подбородком, ее любимый жест, прикусить нижнюю губу и заговорить ее голосом, как образ начал формироваться сам собой. Сидя в кресле перед окном, я разглядывал сад, иногда жмурился от солнца, склоняясь над вышиванием, а Флора теребила мою юбку. Делая вид, что сержусь, я со смехом прогонял ее, поправлял воображаемый подол, чтобы все это видели, и таким же мягким движением прикладывал руку к груди.

Когда все потешались над какими-то словами каймакама, я тоже невольно рассмеялся. Однако через секунду, осознав, что это просто шуточки старика, я опять строил сердитые гримасы, наклонял голову и пытался придать лицу серьезное выражение. Прикусывая губу и хмуря брови, как будто происходящее меня не касалось, я краснел или улыбался.

Образ Афифе наполнил меня до краев, и в какое-то мгновение я даже почувствовал, что смог добиться чуда, невозможного, и на моей щеке появилась ямочка, а у меня самого нос, губы и голос стали как у нее.

С наибольшим удовольствием я передразнивал те отличительные черты Афифе, которые больше всего и сводили меня с ума. С чувством мстителя, а может быть, просто не желая выдавать свою тайну, я безжалостно издевался над ними.

Когда мужчина видит женщину в мельчайших подробностях и так убедительно рисует ее образ, это что-то да значит. Но Афифе ничего не заметила. Наблюдая за мной, она только удивлялась, смеялась и даже сердилась.

Когда я закончил, она сказала:

— Вы на самом деле дурной ребенок. Разве я так ужасно говорю по-турецки?

Изображая ее, я не забыл о легком акценте критянки и особой мелодичности речи, которая просочилась в ее турецкий. Из-за этого Афифе обиделась. Знала бы она, что я под любым предлогом останавливал на улицах ребятишек с Крита и долго беседовал с ними, только чтобы послушать такой выговор.

Казалось, Афифе осталась не очень довольна результатом, но через пару месяцев она вдруг снова потребовала от меня этого. Хотя я старался изо всех сил, у меня ничего не вышло. Стало быть, вдохновение мимолетно, словно вспышка света или отблеск пламени.

Телеграмма от губернатора заставила каймакама на несколько дней отправиться в Измир, а по возвращении он заявил:

— У меня есть для тебя хорошая новость. А ну-ка, что ты дашь мне за нее?

Я рассмеялся:

— Что прикажете, господин.

— Порядок такой: за хорошие новости я беру предоплату... Скажи тетушке Варваре, пусть сегодня вечером приготовит что-нибудь... Поужинаем с тобой вдвоем в саду и все тщательно обсудим. За благую весть, вроде этой, нельзя отблагодарить одним лишь ужином, ну да Аллах с ней...

— Мы еще побеседуем в саду, но сейчас, господин, вы должны хотя бы намекнуть мне.

— Нет, нет, — возразил каймакам, — говорить такое посреди улицы — никакого удовольствия... Всему свое время...

Ох уж это любопытство молодых... Я вцепился в каймакама, пытаясь выжать из него хоть слово.

Но он отверг все мои предположения:

— Не печалься понапрасну, все неверно... Такая прекрасная штука тебе и в голову не придет...

— Может быть, есть новости о независимости, конституции?

Мы с каймакамом уже давно открыто говорили об этом. Тем не менее он по привычке огляделся по сторонам и произнес, покашливая, как будто боялся, что разговор подслушивают:

— Нет-нет. Это тут ни при чем. Добрые вести касаются только тебя... Но помни, как бы ты ни изворачивался, я не скажу ни слова, пока не придет время.