Решад Гюнтекин - Ночь огня

Не знаю, как долго все это продолжалось, но, когда я с трудом оторвал Рину от себя (для этого потребовалось потянуть ее за волосы и подбородок) и взглянул на нее с большего расстояния, моему взору предстало совершенно чужое лицо. Части тела, которыми она прижималась ко мне, расплылись и алели, как мокрые ожоги. Глаза, наполненные слезами, светились совсем другими цветами и, улыбаясь, смотрели на меня.

Я поймал ее за талию и поднял на руки, так же как с утра тетушку Варвару, сам не зная, чего добиваюсь. Может быть, я затевал лишь детскую игру, как и утром, когда кружил госпожу, а может быть, действительно, что-то дурное и серьезное... Но Рина расценила мое движение совершенно однозначно. В страхе, что я захочу отнести ее наверх, она извивалась, хватала руками все, что попадется, пыталась дотянуться до дверной ручки и умоляла:

— Я прошу вас, Кемаль-бей... Если не отпустите, я закричу... — Однако беспомощная девочка произнесла свою угрозу таким шепотом, что даже я с трудом ее услышал, хотя она почти прижималась губами к моему уху: — Прошу вас, Кемаль-бей... Ноги вам целовать буду... только отпустите...

Я смеялся, как жестокий ребенок, который мучает кошку, и целовал все части ее тела, до которых дотягивались мои губы. Я продолжал пугать ее, глазами указывая наверх.

— Прошу вас, Кемаль-бей... Увидят... скажут моей маме... она выпорет меня... Отпустите, я пойду...

Но вот что странно: бедняжка умоляла меня отпустить ее и одновременно легонько кусала меня за ухо, сама препятствуя освобождению.

— Я снова приду, Кемаль-бей... В другое время... когда дома никого нет... когда хотите...

Несчастная Рина!

Ни сейчас, ни когда-нибудь потом!..

Услышав звук шагов на кухне, я тихонько опустил ее и выпроводил на улицу через приоткрытую дверь, точно щенка после долгой трепки.

За исключением некоторых редких молодых людей, которые раньше времени познают женщин, для юноши в этом возрасте взять женщину на руки и целовать ее — самое сильное потрясение в жизни. Необходимо пройти период становления, с его фантазиями, сомнениями, смущением и тоской, и лишь потом, постепенно привыкнув, решиться на подобное. Даже в те дни, когда меня интересовала одна только Рина и я безумно желал ее, строя авантюрные планы, мне и в голову не приходило зайти так далеко.

Тем не менее я поднял девушку на руки и целовал ее с таким непринужденным спокойствием, словно это был кувшин с холодной водой, принесенный с улицы.

Более того, заурядное проявление похоти пришлось как раз на самый высоконравственный период в моей жизни, когда я, сгорая от большой любви, достиг чистоты духа и полностью отринул все жизненные удовольствия.

По-моему, этому есть лишь одно объяснение: теперь Рина была для меня не той, что год назад. И, может быть, я даже не считал ее женщиной.

Как и беспокойство за отца с матерью, мое чувство к ней постепенно остыло и стало словно глина. По правде говоря, я не мог не ощутить земного наслаждения, хотя бы на мгновение, когда взял Рину на руки.

Но это была всего лишь заключительная сцена, ловушка, в которую меня заманил восторг или, скорее, человеческая натура. Ведь, как я уже говорил, в тот момент я не чувствовал ничего особенного. Точно поднимал глиняный кувшин, да к тому же пустой.

Я провалился в тоннель, из которого нет возврата, и быстро приближался к самой сумрачной и опасной точке темноты, которая постепенно стирала из моей памяти не только отца, мать и Рину, но и все остальное, не оставляя мне ничего, кроме лица Афифе.

Пятничным визитом в дом Селим-бея дело не ограничилось. Все свое время я посвящал изобретению сложных причин и плетению интриг, в которых не было никакой необходимости, и раз в восемь-десять дней находил способ встретиться с Афифе.

Например, однажды за определенную плату мне прислали из Измира горшок для пальмы. Сорвав этикетку, я погрузил его в повозку и оставил у двери Селим-бея. Дескать, это мне друг подарил, а для моей комнаты горшок никак не подойдет.

Несмотря на «очень срочные дела», я отпустил экипаж, потому что меня насильно оставили отобедать. А несчастная старшая сестра упрекала меня за пренебрежение к ним.

Чтобы угодить Селим-бею, я подружился со многими бедняками, переселенцами с Крита. Я бегал по их делам в управу и суд, писал прошения и немного помогал деньгами. Доктор очень радовался, что я принимаю проблемы Крита так близко к сердцу. Иногда он говорил:

— От сына майора из Бурсы мы не могли ожидать другого, — и его глаза наполнялись слезами.