Решад Гюнтекин - Ночь огня

Как раз наоборот: я отчетливо представлял, как старики спускаются с другого склона горы и куда они сейчас подъезжают, как они молчат, глядя в разные стороны, исчерпав все обыденные слова утешения.

В училище один из наставников, рассказывая о строении сердца, сравнил его с насосом, который то нагнетает, то выталкивает кровь. Сердце в духовном плане работает по тому же принципу, выполняя сходные функции: подобно насосу, оно сжимает и выплескивает чувства. Если отвлечься от внешних причин радости или тоски, глядеть на них бесстрастно, то можно ощутить, как сердце, которое штурмует темная, тяжелая субстанция, может через мгновение совершенно опустеть, будто извергнув свое содержимое наружу через невидимую дверь...

По природе своей я не меланхолик. Но следует признать, что у меня бывают приступы отчаяния. Теперь мне смешно об этом рассказывать, но однажды я даже пытался совершить самоубийство. Может, я и хотел таким образом кому-то что-то доказать, но не уверен: скорее объектом шантажа и манифестации являлась моя собственная персона. Некоторых людей всю жизнь преследуют страстные желания и великие идеи, но на мою долю таких идей не выпало. Тем более что после сорока лет чувства притупляются, а кризисы, о которых я говорил, случаются все реже и с каждым годом теряют свою силу. Если меня не настигнет болезнь, неведомый телесный или душевный недуг, мне нечего бояться в дни истинной старости, которая уже не за горами.

Проще говоря, мой насос, ответственный за нагнетание и опорожнение чувств, до сегодняшнего дня работал нормально, за одним небольшим исключением.

Что касается этого исключения, его можно считать естественной погрешностью, своего рода детской болезнью, сродни скарлатине, кори, коклюшу...

Молодой организм развивается подобно бабочке, претерпевая различные превращения, а кризис выбирает наиболее подходящую фазу, чтобы сразу же проявить себя.

В тот вечер, вернувшись домой, проводив отца и мать, болезнь накрыла меня с головой. Ее первые леденящие кровь отголоски я ощутил, когда родители только приехали и спустились с той же самой горы. Позже это ощущение еще несколько раз давало знать о себе. Что самое странное, в этот раз приступ начался в той же точке пути и опять принял обличье страха перед смертью родителей. Однако теперь это было не сомнительное предчувствие, а решительная уверенность. Фантазии того вечера причиняли мне невыносимую боль, сводили с ума, но вот что странно: когда я через много лет действительно лишился родителей, боль потери оказалась не такой мучительной.

Что означала эта несвоевременная тоска? Я говорю «несвоевременная», потому что подобную романтическую печаль я должен был ощутить раньше. Например, когда отправлялся в пансион из родного дома или когда меня сослали в Милас. Между тем в школе я не только не тосковал, но даже не чувствовал неловкости, присущей новичкам. Точно так же я ничего не ощутил, когда спускался с горы в измятом костюме, кургузом после купания и просушки, в грязных башмаках и с веточкой черешни за ухом.

Два старика остановились в моем доме на несколько дней, и что-то во мне сломалось, потрясая глубины сознания. Я был похож на зуб, который не доставляет беспокойства, пока цел, но начинает болеть по любой ничтожной причине, как только в нем образуется дырка. Следовало найти ее и выявить причины ее появления. Позже я много размышлял об этом, но, как я уже говорил, до сих пор ничего не понимаю.

С каждым днем болезнь наваливалась на меня все сильнее. Ничто меня не интересовало. Церковный квартал теперь казался мне грязным и убогим, а ведь я раньше так любил его. Из окружающих только тетушке Варваре удавалось хоть как-то заинтересовать меня, да и то потому, что, глядя на нее, я вспоминал мать.

Когда я смотрел на ограду, покрашенную и починенную отцом, на те места, где он садился отдыхать, когда мы шли по улице, меня охватывала непонятная тоска и безнадежность.

Следить за собой я перестал совершенно. Раньше я тщательно заботился о внешнем виде, но теперь мои волосы отросли и спутались, штанины брюк запылились и запачкались, красивые галстуки уныло висели поверх грязных рубашек с оторванными пуговицами.

Заколоть манжету английской булавкой казалось проще, чем попросить тетушку Варвару пришить пуговицу. Когда у меня развязывались шнурки, я наблюдал, как они болтаются при ходьбе, и с удовольствием расширял дыру в ботинке пальцем ноги, как это делают бродяги. Моя работа, бумаги в конторе и счета выглядели похоже. Нищета и несобранность развлекали и притягивали меня.