Решад Гюнтекин - Ночь огня

Ему хотелось узнать, где я бываю и с кем общаюсь Так мы постепенно обошли кабинеты городской управы, адвокатские конторы и лавки торговцев.

Отец рассказывал о своих похождениях на Крите (порой с напускным безразличием, которое он пытался выдать за скромность), развивал дискуссии по поводу мелких и незначительных деталей, придирался к другим слушателям так же, как и ко мне. Но приступ запальчивости быстро проходил, и с осознанием содеянного отец погружался в печаль, переживая, что обидел людей. В унынии он умолял простить его.

Еще одна слабость старика заключалась вот в чем: он считал своим долгом отрекомендовать меня всем, кто попадался на его пути, будь то каймакам, главный инженер, городской глава или кто другой. При этом отец говорил обо мне с неуместной скорбью и сочувствием в голосе, как будто рассказывал о сироте, у которого совсем нет покровителей. Все это оскорбляло мое достоинство.

И это мой отец, человек, который, казалось, в одиночку способен удержать землю на своих плечах! Видеть его стариком было так больно, будто сердце пронзали стрелой. У меня внутри все протестовало, и я не знал, против кого или чего протестую.

Но вот пришел день расставания. В утренней полумгле у ворот нашего дома остановился тарантас.

Окруженные толпой женщин и детей, мы вновь устраивали в повозке постель для матери.

Отец волновался, как перед большим военным походом. Несмотря на июльскую жару, он надел теплое пальто, перешитое из военной шинели, и отдавал распоряжения, размахивая тростью, как кнутом. По его приказу в повозку грузили корзины с едой и воду в бутылках.

Я твердо решил проводить родителей хотя бы до Айдына. Отец отказывался, утверждая, что я сильно устану. Тут в разговор вмешался каймакам, смущенно заметив, что выезжать за пределы уезда мне не рекомендуется. «Вот видишь, господин как глава администрации, должностное лицо, не разрешает тебе покидать уезд», — вторил отец. Но веселость его пропала. Теперь он думал только об этом, то и дело вставляя в разговор: «Ты ребенок. Можешь сильно загрустить. Ведь нам все равно придется расстаться, сегодня или через пару дней!»

Домочадцы Селим-бея проявили вежливость и сопровождали нас в повозке до леса у подножия горы Манастыр. Я, как и в первый раз, ехал на лошади вровень с задней дверцей тарантаса.

Хотя было совсем рано, мать то и дело поглядывала на солнце и умоляла меня возвращаться. Она боялась, что мне придется возвращаться по темноте.

Я не внимал ее мольбам, пока мы не добрались до источника Мюштак-бей, который я определил для себя как последний рубеж.

Проводы путешественников у нас часто сопровождаются сценой прощания у воды. Почти в каждом анатолийском городке существует родник расставаний, а в крайнем случае речонка или небольшой ключ.

В последние минуты отец был спокоен как скала. Он хмурил брови, бросал на мать угрожающие взгляды и кричал: «Посмотри на меня! Я не желаю всех этих слез и причитаний. Жена воина должна быть подобна воину. Мы ведь обязательно приедем весной... Если начнешь плакать, клянусь Аллахом, я не приеду!»

После расставания я преподнес им сюрприз. Перепрыгнув на лошади через изгородь, я поскакал по пашне и внезапно появился на дороге, когда они уже не рассчитывали меня увидеть. В эту игру я собирался сыграть несколько раз. Впрочем, поразмыслив, я понял, что и эти трюки придется когда-то прекратить, а бедняги будут ждать моего появления с одной или другой стороны и ругать меня, завидев любую встречную лошадь.

Когда мы наконец расстались, гнетущая тяжесть внезапно покинула меня. Я ощутил прилив радости и счастья. Хотя расстояние между нами не превышало пятнадцати минут пути и одного-двух километров, лица родителей уже казались нечеткими, как далекое воспоминание. И я удивлялся своей бессердечности, когда, посвистывая, понукал лошадь и хлестал кнутом ветки, склоняющиеся над головой. Бесчувственность, которой следовало стыдиться. Но через пару часов, с наступлением вечера тоска вновь охватила меня и как червь стала точить мне сердце.

Нужно было одолеть скверное настроение, и я пытался мысленно вернуть странную сладость прежних дней, еще до приезда родителей. Я думал о Марьянти, Еленице, Пице, которые разбежались кто куда, страшась моего отца. Я даже дал себе слово во что бы то ни стало продвинуться в отношениях с Риной. Таким образом, я надеялся возродить прежний интерес, но образы оставались безжизненными и неподвижными, словно кремень.