Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

— А почему? — заинтересовалась страстная коллекционерка необыкновенных фамильных черт госпожа Тоот.

— Фамильная болезнь, к тому ж болезнь смертельная, — ответил Венте. — Еще Аттила, один из моих знаменитейших предков, умер от кровотечения ив носа как раз в ночь своей свадьбы. (Он сказал это таким тоном, словно в его роду встречались еще более знаменитые Венте.) С тех пор много Венте погибло таким же образом, особенно на комитатских выборах.

Кровотечение остановили, а ценность Лаци Венте сильно возросла: за ужином госпожа Тоот сразу же усадила его на четыре прибора выше, чем ранее.

Таково было тщеславное, праздное общество, которое застал Ности у Тоотов, когда на следующей неделе нанес им визит. Причин для жалоб у него не было: его приняли приветливо не только старики, но и Мари. Она лишь им занималась, с ним говорила, его слушала, резко отделываясь от остальных, если они пытались к ней приступиться. Особенно было оскорблено высокомерие Палашти, и он искал предлога придраться к новому сопернику. За ужином речь зашла о машине Кемпелена из Пожони, которого госпожа Тоот помнила с детства, — о его всемирно известной шахматной машине-, обыгравшей самого Наполеона I. Кемпелен был старшим братом матери Палашти, однако даже в семье не знали секрета этого удивительнейшего изобретения, тогдашние владыки дотошно расспрашивали дядюшку, но так ничего и не добились.

— Э, да в ней просто человек был запрятан, — сказал Ности. — Иначе и быть не может.

— То есть вы утверждаете, что мой дядя обманщик?

— Я только утверждаю, что в машине был живой человек, — уклончиво и насмешливо отвечал Фери. — Не больше, не меньше. Какое мне дело да вашего дядюшки! Палашти вскочил злой, как хорек, и запальчиво произнес:

— А я не потерплю подобной наглости! Слышите, сударь! Ности спокойно поднял на него глаза:

— А я научу вас терпению.

На этом препирательства закончились, наступила немая тишина, потом беседа возобновилась, но то и дело прерывалась, и вскоре все разъехались.

Утром в бонтоварской Березовой роще состоялась дуэль, Ференц Ности прострелил Палашти правую руку, так что на третий день ее пришлось отнять (вот теперь и Палашти расчленен на куски). Но это пустяки, можно и левой рукой четверкой править.

Безмятежную, мещанскую жизнь Тоотов неприятно смутил сей печальный случай — последствие происшедшей у них в доме размолвки. Впрочем, господин Тоот, будучи человеком справедливым, взял сторону Ности.

— Он оскорбленная сторона, ему ничего другого не оставалось. Палашти сам нарывался на ссору.

Симпатия к Ности возросла еще и потому, что, явившись с визитом спустя несколько дней, он не разыгрывал из себя героя, а скорее казался кающимся грешником. Женщины тоже были на его стороне, хотя бы потому, что для них всегда правы присутствующие, а Палашти, выздоровев, больше в Рекеттеше не появлялся.

— А что ему здесь делать? — со спокойной иронией сказала мисс Тропп, гувернантка из Америки. — Ведь он теперь только «налево» жениться может.

Между тем зима мало-помалу отступила, пришла весна с лиловым пурпуром сиреневых кустов, окружавших рекеттешскую усадьбу. Произошло это без всяких волнений и крупных событий. Мари ни на балах не бывала, ни в бонтоварский театр ездить не хотела. И все же зима пролетела быстро. Кто-то все время приезжал, или, по крайней мере, она всегда кого-то ждала. А это тоже развлечение.

Щеголи, о которых уже упоминалось, съезжались обычно после обеда из ближних деревень или из города. Иногда их было сразу много, словно они сговаривались, иногда один или два.

Визиты эти, собственно, касались одной Мари, однако и госпожу Тоот навещали то жена пастора, чтобы посплетничать всласть, то вдова капитана Антала Ковача из Воглани, чтобы компотов вкусных отведать. Из этих двух женщин и состояло ее общество, ибо жена Палойтаи, мама Фрузина, с которой Тооты также поддерживали тесные отношения, в зимнюю пору из дому не выезжала, а спесивые провинциальные дворянки считали ниже своего достоинства водить дружбу с женой пекаря.

Хозяина не очень-то привлекало это общество, и после обеда он уезжал обычно в Мезерне, до вечера оставаясь в своем санатории: все хитрости, «приемы» и уловки, с помощью которых мамаши ловили мужей для своих дочек, оскорбляли его нежную, тонкую Душу. Ему было не по себе среди легкомысленных молодых господ, соперничавших из-за руки его дочери. Все это напоминало ему аукцион, на котором с молотка продают его любимейшую вещь. Он возмущался при одной мысли, что какой-нибудь чужой человек уведет от него дочь, — но все же подчинялся закону природы. Так должно быть, ибо так было всегда. Однако склонить его, чтобы он сам содействовал этому естественному порядку, было невозможно — достаточно, если он не противится. Госпожа Кристина постоянно корила его: