Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Когда ему предложили написать заявление и попросить себе место преподавателя ручного труда — ряд таких мест собирался выделить ноттингемский Комитет образования, перед ним словно приоткрыли простор, куда он мог ринуться из тесного и душного своего заточения. Он послал заявление и уверенно стал ждать ответа. Он верил, что ему уготована необычная судьба. Неизбежная усталость от каждодневной рутинной работы несколько ослабила подвижность его мускулов, покрыла налетом бледности его румяное живое лицо. Теперь он мог освободиться.

Его переполняла радость от открывшихся вновь возможностей, и жена была с ним заодно. Теперь она тоже желала перемены. Она тоже устала от Коссетея. Дом был слишком мал для подрастающих детей. А она, которой было уже почти сорок лет, начала просыпаться от долгой спячки материнства и направлять силы вовне. Шум молодых жизней заставлял стряхнуть с себя апатию. Она тоже чувствовала теперь потребность включиться в созидание. Она готова была двинуться в путь, прихватив с собой свое потомство. Им тоже будет лучше на новом месте. Там она и будет растить последнего из ее детей.

И с еще не угасшей в ней живостью она строила планы и обсуждала их с мужем, не очень задумываясь над тем, как именно произойдет перемена — лишь бы произошла, не так, так эдак.

В доме все кипело. Урсула была вне себя от возбуждения. Наконец-то ее отец займет какое-то место на общественной лестнице. До сих пор в общественном смысле он был нуль, был чем-то вне классов, не имел положения. Теперь он станет педагогом по изобразительному искусству и ручному труду при ноттингемском Комитете образования. Это пост. Это определенное положение. Это своего рода специальность, а не просто так. Урсула чувствовала, что все они наконец-то становятся на ноги. Отец займется теперь своим делом. Кто еще из тех, кого она знает, умеет собственными руками создавать красоту? Она чувствовала, что отец на верном пути.

Они переедут: покинут коттедж в Коссетее, ставший для них слишком тесным; оставят Коссетей, место, где родились все дети и где всех их стригли под одну гребенку. Потому что местные жители, знавшие их с самого рождения, не видели разницы между ними и прочими деревенскими ребятами и никак не могли согласиться с тем, что расти они должны в других условиях. Они считали «Урсулу-Уснулу» ровней себе и место ее в деревне — ее законным и единственно ей свойственным по праву рождения. Узы, связывавшие ее с окружением, были очень прочными. Однако теперь, когда она переросла то, что могло ей постичь Коссетей, эти узы со старыми ее знакомцами стали тяготить ее.

— Привет, Урсула, как делишки? — спрашивали они ее при встрече. И привычный этот тон требовал и привычного ответа под стать. И что-то в ней, какая-то связь с этими людьми отзывались на такое обращение. Но другая часть ее решительно и горько его отвергала. То, что было справедливо для нее десять лет назад, стало несправедливым теперь. А то, что она стала другой, они не могли ни заметить, ни допустить. Но смутно они это ощущали в ней, ощущали нечто, им недоступное, и это их задевало за живое. Они говорили, что она гордячка и тщеславная воображала. И что бы она из себя ни строила, они знают ей цену. Потому что с самого раннего детства она росла на их глазах. Они судачили о ней. А она испытывала стыд, потому что ощущала себя другой, чем эти люди вокруг. Ей было неприятно, что утрачена легкость общения. Но все же — все же воздушный змей устремится в небо, стоит только ослабить веревку. Он будет рваться, рваться и полетит, и чем дальше, тем больше радости, что бы там ни говорили недовольные и как бы ни сердились они. Коссетей стал сковывать ее, и ей захотелось вырваться, пустить на волю воздушного змея, дать ему взлететь на ту высоту, какую ей хочется. Ей захотелось вырваться, расправить плечи, распрямиться в полный рост.

Поэтому, узнав, что отец получил новое место и семья их переезжает, она готова была пуститься в пляс, распевая во все горло благодарственные песнопения. Старая, сковывающая ее оболочка Коссетея скоро будет сброшена, и, танцуя и кружась в воздухе, она устремится в голубой простор. Ноги сами выплясывали, хотелось петь.

Она мечтала о том месте, где поселится, где станет жить среди благородных, культурных, тонко чувствующих людей. Она станет общаться и дружить с лучшими из лучших, и сама станет лучше, тоньше. Она мечтала о новой подруге, гордой, богатой, но простой, никогда не знавшейся ни с мистером Харби, ни с такими людьми, как он, подруге, никогда не ведавшей ни скрытого презрения к людям, ни страха перед ними — тех чувств, которые обуревали Мэгги.