Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая

И опять Фома ответил не сразу, а когда заговорил, то прежней решимости в его голосе не было.

— Я пришел продать душу твоему хозяину дьяволу, пастух! То, чего не могли добиться священники, добился ты: я поверил и в нечистую силу, и в колдовство. Теперь-то я понял, что нельзя было презирать, считая сбродом, прислужников Сатаны, и насмешливо пожимать плечами, когда вас называли колдунами. Вы заставили меня поверить во все сказки и небылицы, которые рассказывают про ваше племя. Да, у вас есть власть, есть могущество. Я испытал его на себе… И пришел отдать свою жизнь и душу Сатане, вашему господину, если вы наведете порчу на проклятого аббата де ла Круа-Жюгана.

Трое пастухов, пренебрежительно усмехнувшись, переглянулись, и в их странно сверкающих глазах отразились алым отблеском тлеющие угли.

— Если вы вернулись только за этим, хозяин Ле Ардуэй, — сказал Поводырь, — то можете вернуться туда, откуда пришли, и больше никогда не появляться на пустоши, потому как никакая порча не имеет власти над аббатом де ла Круа-Жюганом.

— Что ты хочешь сказать? Что у вас нет никакой силы? Что вы и в самом деле баранья прислуга, говновозы при свиньях?

— Силы? — переспросил Поводырь. — Нет, против него я ничего не могу. На нем знак, он сильнее нас.

— Что за знак? — спросил бывший хозяин Кло. — Четки? Крест? Тонзура?

Пастухи равнодушно молчали, словно и не услышали вопросов Ле Ардуэя.

— Бессердечные! — с отчаянием вымолвил он.

Пастухи не обратили внимания и на это, застыв в молчании и неподвижности, подобные камням, на которых сидели.

— Ладно, — продолжал Ле Ардуэй, помолчав, — если не можете сделать с ним то, что сделали со мной… и с ней… покажите его судьбу в вашем зеркале, я хотел бы узнать, долго ли ему тяготить собой землю.

Молчание и неподвижность пастухов были куда оскорбительнее, обиднее, безжалостнее самых обидных и безжалостных слов. Молчание сродни равнодушию глухой судьбы, которая раздавила вас, не слыша вашего утробного воя.

— Звери! Не хотите мне отвечать?! — В голосе Ле Ардуэя зазвучал гнев. — Как хотите! Обойдусь и без вас! — Он прибавил проклятье. — Держите при себе свои зеркала и колдовские штучки. Я сам определю день, когда умрет аббат де ла Круа-Жюган.

— Лучше посоветуйтесь с ним самим, хозяин Фома, — с издевкой предложил Поводырь. — Вот он скачет. Слышите ржанье его конька?

И впрямь в потемках бешеным галопом проскакал всадник, проскакал так близко, что все ощутили дуновение ветра, увидели, как по углям пробежала и тут же погасла змейка огня.

— Догоните его, хозяин Фома, — предложил пастух, от души наслаждаясь гневом, который умело разжигал в Ле Ардуэе.

Ле Ардуэй в ярости ударил дорожным посохом по камню, и тот брызнул искрами — так силен был удар.

— Вот-вот, колотите камни палкой, — насмешливо одобрил пастух, — собаки тоже, когда разозлятся, бросаются их грызть, камням ни жарко ни холодно. Неужто вы думаете, что аббата-воителя можно припугнуть палкой, как жалкого бахвала на ярмарке Варангбека или Креанса? Только свинцовая пуля справится с таким де ла Круа-Жюганом, хозяин Фома, но ведь «синяки» больше не отливают пуль.

— Таково твое предсказание аббату? — спросил Ле Ардуэй, стиснув железными пальцами плечо пастуха и встряхнув того, будто ветку. Глаза его, расширившись от надежды сродни безумию, засверкали в потемках.

— Да, — согласился пастух; бешеный Фома все же вытряс из него предсказание. — Между бровями у него начертана буква «У», знаменье лютой смерти. Как жил монах, так и умрет. Пули уже проложили дорогу последней, она ляжет в приготовленное для нее ложе и унесет аббата с собой. Он — жених, пуля — его невеста, но она может и не явиться, прошли времена, когда шуаны и «синяки» обменивались в ночной темноте свинцом.

— Я отолью для него невесту! — воскликнул Ле Ардуэй с упоением мстителя, узнавшего наконец верное средство отмщения, которому невозможно помешать, ибо оно и есть судьба. — Я добуду свинец, даже если мне придется выцарапывать его ногтями из оконного переплета церкви Белой Пустыни и жевать зубами, будто смолу!.. Держи на бедность, потому как ты его все-таки сглазил, упрямый осел!

Фома что-то швырнул в круг пастухов и, упав, невидимые в потемках монеты тускло блеснули среди углей. Сам Ле Ардуэй словно бы растворился в потемках, уйдя неслышными торопливыми шагами. Он знал здешние места, знал коварные тропы пустоши — и сколько же жестоких видений удалилось с ним вместе! Этой ночью недобрая пустошь сказала ему устами пастуха последнее слово, и он уходил с таким переполненным сердцем, что вряд ли слышал старинную песню, которую запели пастухи-ёрники, возможно пересчитывая полученные от него денежки: