Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая

Горячие головы, считавшие, что бывшему монаху никогда не избавиться от шуанства, пробовали следить за ним и тоже отправлялись на глухую пустошь во время его ночных прогулок, желая удостовериться, что она не служит больше прибежищем для военных советов, которые когда-то собирались на ней и в лунные, и в безлунные ночи. Однако черный жеребец аббата мчался так, будто по жилам у него тек огонь, и мгновенно исчезал из виду. Так что и эта загадка осталась неразрешенной, точно так же, как неразрешенной осталась и смерть аббата де ла Круа-Жюгана.

— В одну из таких ночей, — рассказывал мне дядюшка Тэнбуи со слов пастухов, которые толковали о случившемся после развязки нашей истории, — когда аббат де ла Круа-Жюган носился по своему обыкновению по пустоши, пастухи таинственного племени перекати-поле, которых все считали слугами дьявола, сидели кружком на камнях, которые сами же и притащили к подножию холма, известного под названием Ведьмина горка. Когда у пастухов не было стада, а значит, и крова, который они делили с баранами, они ночевали под открытым небом на пустоши — в дождь и холод сооружали что-то вроде шатра, набросив на воткнутый в землю посох грубый шерстяной плащ и полотняную сумку. Сидели пастухи и грелись возле костра из яблочных жмыхов, которые набрали возле давильни, и ворованного в деревне торфа, пламени такой костер не дает, зато дымящие угли тлеют долго-предолго.

Луна только-только народилась и очень рано улеглась спать.

— Тусклой больше нет, — отметил один из пастухов. — Должно быть, аббат на пустоши. Он ее напугал.

— Так и есть, — подтвердил другой, приложив к земле ухо. — Я слышу на юге топот его жеребца, но скачет он далеко. — Послушал еще. — Надо же! Я слышу другие шаги, поближе и пешие… Нашелся еще отчаянный, гуляет по пустоши в ночной час вместе с нами и бешеным аббатом де ла Круа-Жюганом.

Только он замолчал, две собаки, что спали возле костра, положив на лапы морду, глухо заворчали.

— Успокойся, Черныш, — сказал пастух, который говорил первым и оказался Поводырем из Старой усадьбы. — Сегодня тебе не надо стеречь овец, верный пес! Спи.

Вокруг было черно, словно в пасти того самого пса, которого он назвал Чернышом и у которого черным было и нёбо, свидетельствуя об особой свирепости этой породы, однако, несмотря на тьму, пастухи различили тень, что смутно обозначилась рядом с ними. Сумрак лишал зрения, зато словно бы усиливал звуки, позволяя различать малейшие оттенки.

— Неужто аббат де ла Круа-Жюган все еще на этом свете? — раздался голос позади Поводыря. — Скажите, пастухи дьявола, вы знаете все на свете, и я дорого заплачу вам за добрую весть, может, он скоро распростится с белым светом?

— A-а, так вы вернулись, хозяин Ле Ардуэй, — сказал Поводырь, даже не обернувшись в сторону говорившего, продолжая греть над огнем руки. — Вот уже год и месяц пустует Кло. Как вы, однако, припозднились. Мягкими стали кости вашей жены, дожидаясь вас.

Неужели в ночной темноте стоял Ле Ардуэй? Можно было усомниться в этом хотя бы потому, что ответа на дерзость не последовало, а Фома, как известно, был человеком обидчивым и бранчливым.

— Неужто и вы помягчели, сударь? — с издевкой продолжал Поводырь, метя насмешкой в самое сердце молчаливо стоящего человека, — так Уголино в аду вонзал зубы в череп врага Руджери [34] Граф Уголино, глава Пизанской республики, разделил в 1285 г. власть со своим внуком. Епископ Руджери воспользовался раздорами между дедом и внуком, принудил младшего покинуть Пизу, а против старшего поднял народный мятеж. Уголино вместе с двумя сыновьями и двумя внуками был заточен в башню, где их всех уморили голодом. Данте помещает Уголино в девятый круг ада (Данте. Божественная комедия, Ад, XXIII). .

Если в потемках в самом деле стоял Ле Ардуэй — а у него, по словам дядюшки Тэнбуи, хватило бы и телесной силы, и душевной, услышав оскорбление, тут же отплатить за него, то, значит, он очень изменился, не вспыхнув мгновенно гневом в ответ на издевку жалкого пастуха.

— Замолчи, проклятый, — устало проговорил Ле Ардуэй (а это был он), и в голосе его слышался не гнев, а тоска и горечь. — Мертвые мертвы… А живые? Они говорят, ходят, верят, что живы, но черви грызут и их. Я пришел сюда не за тем, чтобы говорить о той, которой больше нет.

— А зачем вы тогда пришли? — осведомился пастух с равнодушной усмешкой, походя на статую Могущества, — восседал все так же неподвижно на камне и грел над углями руки.