Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая

Слово за слово, шаг за шагом мы потихоньку продвигались вперед. Ехали мы по пустоши уже не менее часа. Туман заволок все вокруг полупрозрачной пеленой, и луна сквозь нее сочила бледный неверный свет. Не останавливаясь, Тэнбуи отвязал ремни, которыми был приторочен к седлу синий плащ, и накинул его. Широкий длинный плащ накрыл и Белянку, всадник с лошадью слились вдруг в одно существо — особенное, причудливое, странное, а в тумане так просто диковинное. Поплотнее завернулся в свой плащ и я, спасаясь от пронизывающей зябкой сырости. Замолчи мы — и стали бы тенями из Дантова чистилища, ведь и ехали мы почти бесшумно: одетая туманом пустошь поглощала и стук копыт, и любой другой звук. Однако мы становились все разговорчивее, а чем больше разговаривали, тем больше радовало меня здравомыслие моего спутника. Какого бы вопроса мы ни коснулись, он имел свое мнение и обнаруживал своеобразную «осведомленность», как выразился бы на моем месте англичанин. Ум этого необразованного фермера был так же здрав, как его мускулистое тело, познания ограничены, но тверды. Все свои мнения, аккуратно разложенные по полочкам, он вынес не готовыми из школы, а добыл благодаря зорким глазам, искусным рукам и житейскому опыту. Многие из представлений дядюшки Тэнбуи наш несчастный век умственной лихорадки и непрерывного устремления в будущее объявил пережитками, но эти «пережитки» если и были закономерным следствием, то вовсе не отсталости и не темноты, — на почве реальной жизни дядюшка Тэнбуи, простой крестьянин, дал бы фору любому, самому изощренному умнику, что воспарил над реальностью.

В жилах моего фермера смешались две крови, норманнов и кельтов, — соседки Бретань и Нормандия нередко роднились своими семьями, — и я видел перед собой достойного потомка двух народов. В его грубоватых и шероховатых словах светились прозорливость и здравомыслие, а главное — дядюшка Луи был плоть от плоти той жизни, какую прожил, был повсюду на месте и ладил со своей судьбой, как ладит рука с перчаткой. Генрих IV говаривал, что жизнь и дело сладки плодами. Плоды своей жизни дядюшка Тэнбуи уплетал за обе щеки.

А сам походил на краюху серого хлеба, может и грубоватую, но вкусную и питательную.

Внезапно на одной из гряд, о которых я уже поминал, кобылка Тэнбуи споткнулась и наверняка упала бы, не натяни ездок могучей рукой поводья. Белянка выровнялась, двинулась вперед, но двинулась прихрамывая.

— В святую…

Ругательство дядюшки Тэнбуи я не решаюсь воспроизвести на бумаге, но сам он довел его до конца, и голос его при этом гремел, словно большой барабан.

— Гром и молния! Охромела! Черт бы побрал проклятую пустошь! Чем же это Белянка поранила ногу, коли здесь и камешка не найти? Придется слезть да поглядеть, в чем там дело, и поглядеть сейчас же! Простите, сударь, — прибавил он, буквально скатываясь, а не спешиваясь с лошади. — Я в грош не ставлю людей, которые не пекутся о своей животине. Что я без Белянки, лучшей кобылы в наших краях? Вот уже семь лет объезжаю я на ней все топи и болота нашего Котантена…

Видя, что он остановился, остановился и я. Глядя, как поспешно он выдернул ногу из стремени, я невольно подумал: похоже, от любви к своей Белянке мой фермер растерял весь свой хваленый здравый смысл!

Ночь хоть и не была темнее темного благодаря сочащемуся сквозь туман тусклому лунному свету, однако нужно было быть одной из кошек, что задают полуночный концерт на пороге фермы, для того чтобы разглядеть, что же попалось под копыто лошади в такой час. Но мое недоумение как вспыхнуло, так и погасло. Тэнбуи достал из кармана своего необъятного синего плаща маленький фонарик, с каким обычно ходят в конюшню, почиркал огнивом и зажег его. При свете фонарика он поднял сперва одну, потом другую переднюю ногу Белянки и сообщил, что на левой нет подковы.

— Вполне возможно, давно уже нет, — прибавил он, еще раз внимательно осматривая копыто, — потому как в этой пыли можно все четыре потерять и не заметить. Однако сомневаюсь, что лошадка повредила именно левую ногу. Хотя, — обеспокоенно заявил он, — ничего другого я не замечаю.

Он поднес фонарь к копыту и принялся изучать его, будто заправский кузнец.

— Ничего не вижу, нога как нога, ни крови, ни опухоли, а бедная животина не может на копыто наступить и, похоже, чертовски мучается.

Он взялся за повод, что шел от мундштука, и потянул кобылку к себе. Резвая лошадка жалко-прежалко захромала, и у меня не осталось никаких сомнений, что опасения ее хозяина более чем серьезны: Белянка вряд ли сможет идти дальше.