Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Те, что от дьявола

Красота его была подлинной красотой — дерзкой, радостной, покоряющей, словом, Дон Жуанской, определение говорит само за себя и избавляет от описаний. Таким красавцем он и оставался, возможно заключив договор с дьяволом. Но и Господь предъявил ему счет: тигриная лапа жизни провела несколько борозд по божественному лицу, изнеженному розовыми лепестками прекрасных губ, а виски безбожной головы посеребрила первая пороша, предвещая близкое нашествие варваров, а значит, и конец империи. Новые знаки отличия граф носил с невозмутимостью гордеца, привыкшего полагаться на свою силу, но любящие его женщины посматривали на них порой с печалью. Отчего? Кто знает! Быть может, ловя на его лице приметы возраста, они вспоминали о своем? Увы! И для них, и для него рано или поздно пробьет час ужина с леденящим мраморным командором, после которого ждет их ад — сначала старости, потом другой… И может быть, в преддверии неизбежной последней горькой трапезы, дамы и задумали устроить ужин для Дон Жуана и устроили поистине чудо.

Чудо вкуса, изысканности, утонченности, патрицианской роскоши, изобретательности — словом, самый очаровательный, восхитительный, лакомый и необычный ужин. Необычный? Ну еще бы! Обычно гостей собирает беспечное желание повеселиться, на этот ужин их созвали воспоминания, сожаления, почти отчаяние, но отчаяние, нарядившееся в вечерние платья, украсившее себя улыбками, — смеющееся отчаяние, пожелавшее устроить праздник, сумасбродную шалость, встречу с вернувшейся хоть на час пьянящей молодостью, которая была и которой больше не будет!..

Хозяйки небывалого пира, совсем не в духе боязливой и опасливой морали общества, к которому принадлежали, наверное, чувствовали примерно то же, что Сарданапал [42] Сарданапал — мифический царь Ассирии; по преданию, осажденный врагами, сжег себя вместе с женами, слугами и сокровищами. , всходивший на костер, готовый сжечь себя и вместе с собой жен, рабынь, лошадей, сокровища — словом, все свое достояние. Все свое достояние принесли с собой и прекрасные дамы на последнее ослепительное празднество: красоту, остроумие, роскошь нарядов, благородную изысканность манер, желая, чтобы погребальный костер горел как можно ярче.

Мужчина, так их воспламенивший, был им дороже, чем Сарданапалу вся Азия. Они очаровывали его, как ни одна женщина не очаровывала еще мужчину, как ни одна хозяйка салона не очаровывала своих гостей. Жажду любви они подогревали в себе соперничеством, которое в свете не принято, но здесь они не таились друг от друга, зная, что граф был близок с каждой из них, а разделенный на многих стыд уже не стыден, и каждая делала все возможное, чтобы именно ее эпитафию граф запечатлел в своем сердце навеки.

А граф де Равила в этот вечер был само сладострастие — счастливый, царственный, беспечный, готовый пробовать и отведывать, как султан или исповедник юных монахинь. Будто король или глава дома, восседал он напротив графини де Шифрева за украшенным хрусталем, цветами и горящими свечами столом в ее будуаре песочного или… порочного… цвета (у меня сразу же все в голове путается, как только речь заходит о будуаре графини) и взглядом адски синих глаз — о, скольким несчастным созданиям они казались небесными! — обнимал двенадцать нарядных красавиц, наслаждаясь всеми оттенками спелости: от алого, каким пленяет раскрытая роза, до золотистого, каким прельщает душистая кисть винограда.

Только зелени — едва распустившихся юных барышень, каких так не жаловал лорд Байрон, не было среди собравшихся. Барышни лишь на взгляд походят на свежие пышечки, вся пышность у них в лентах и турнюрах, а под пышным нарядом разве что палка с крючком для снятия яблок, а вовсе не яблоки. В будуаре же царило цветущее изобилие — жаркое солнечное лето плавно переходило в щедрую плодами осень: слепящие белизной груди величественно круглились, переполняя корсажи, под перехватом пряжки манило сдобное плечо, руки радовали крепостью и округлостью, в них дышала сила сабинянок, боровшихся с римлянами, — такие руки, взявшись за колесо, способны остановить или свернуть с дороги повозку жизни.

Как я уже говорил, ужин был с выдумкой. Мысль обойтись за столом без лакеев, заменив их горничными, принадлежала к самым удачным, она как нельзя лучше соответствовала духу праздника, ибо царили на нем женщины, готовые в эту ночь расточать свои дары и милости. А господин Дон Жуан, по рождению де Равила, мог услаждать свои рысьи глаза восхитительной роскошью форм, столь любимых Рубенсом, который не уставал славить их мощной любвеобильной кистью. Мог Дон Жуан потешить и свою гордыню, ощущая откровенный и прикровенный трепет женских сердец. По сути, как бы ни казалось это неправдоподобным, но Дон Жуан — любитель не столько тел, сколько душ. Ведь и дьявол, адский работорговец, предпочитает души телам и торгуется именно из-за них.