Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - История, которой даже имени нет

Увы, ни та ни другая не отозвались сердцем на красоту природы. Их собственная природа претерпела надругательство и теперь отторгала все живое и естественное. В глубине души они любили друг друга, но ненависть, ненавистная ненависть, уже проникла к ним в души, отравляя горечью невысказанную любовь, как отравляет яд чистый источник. Мадам де Фержоль с дочерью, жертвы мучительных переживаний, несчастные, изуродованные, отъединившиеся от мира существа, не заботились даже о том, как им устроиться в замке Олонд, своем убежище. За их жизнь отвечала Агата. Старая дева на глазах помолодела и набралась сил; она любовалась родными равнинами, жадно, полной грудью вдыхала вольный воздух, словно бы насыщенный кислородом любви, и сновала целый день по дому, избавляя хозяек от малейших хлопот. Ей удалось навести порядок в полуразрушенном замке, напомнившем ей о молодости и былых его обитателях, и сделать его жилым. Оградила Агата своих нелюдимых хозяек, без предупреждения вернувшихся в заброшенное родовое гнездо, и от любопытных соседей, и от нежелательных встреч. Агата не стала открывать почерневших от времени, наглухо закрытых ставен с ржавыми петлями, но распахнула позади них рамы, чтобы впустить немного воздуха в комнаты, пропахшие, как она говорила, «цвелью». «Цвелью» на нормандском диалекте называют плесень, возникшую из-за сырости. Старушка выбила все диваны и вытерла все столы, грозившие рассыпаться от ветхости. Достала из шкафов стопки пожелтелых простынь и застелила ими постели, сначала тщательно их просушив, чтобы не чувствовалось могильного холода, каким веет от белья, столько лет пролежавшего в шкафу. Замок стал обитаемым, но снаружи не изменился. Крестьяне по-прежнему думали, что в нем нет ни души, и проходили мимо, словно его и нет. Они привыкли к его почерневшим контрфорсам, закрытым ставням и называли старинным церковным словом, многозначительным и зловещим, — «отрешенный»; привыкли и уже не замечали сумрачного старинного здания, заброшенного и обреченного разрушению.

Фермеры Олонда жили на порядочном отдалении от господ, поэтому даже не догадывались о тайном возвращении мадам де Фержоль. Агате исполнилось сорок, когда она исчезла вместе с похищенной мадемуазель д’Олонд, за девятнадцать лет она сильно переменилась, так что никто в округе не мог ее узнать, когда она ходила по субботним дням на рынок за провизией. Одна-единственная из всех старух крестьянок она расплачивалась за покупки наличными, а потом в одиночестве брела по дороге к замку, не обменявшись ни с кем ни единым словом. Нормандские крестьяне в ответ на молчание сами молчат. По характеру они недоверчивы и никогда не вступают первыми в разговор. За то время, что осталось до развязки нашей истории, ни один любопытный не поставил Агату в затруднительное положение — в этом краю все заняты только собой. Дорога в Олонд была безлюдной, потому что замок стоял на отшибе, а к деревням Денвиль или Сен-Жермен-сюр-Э вели напрямик другие дороги. Агата никогда не открывала больших решетчатых ворот, забранных изнутри деревянными щитами, не дававшими возможности видеть внутренний двор, она проскальзывала в низенькую дверь, прятавшуюся за выступом высокой стены, окружавшей сад. Прежде чем вставить ключ в скважину, Агата оглядывалась по сторонам, точно вор. Излишняя предосторожность! Ни разу не увидела она на ухабистой дороге с глубокими колеями, где телеги увязали по самую ступицу, ни единого прохожего.

Мадам де Фержоль предполагала, что в родной Нормандии они станут жить еще уединеннее, чем в Форезе, так оно и вышло. Собственно, они жили теперь не в монастыре, а в тюрьме. Послушная Ластени с детства подчинялась всем решениям властной матери, а теперь и вовсе лишилась собственной воли; оказавшись в заключении, она не роптала. Своей поруганной чести, в том смысле, в каком ее понимает свет, простодушная, невежественная, слабая Ластени придавала куда меньше значения, чем мать. Но ее изошедшая слезами душа стала податливой глиной в руках безжалостной ваятельницы, перед которой не устоял бы и мрамор. Агата тоже не видела ничего странного в их нелюдимости. Фанатично преданная юной госпоже, она и заподозрить не могла, что ее чистота поругана, просто считала, что мадам де Фержоль не хочет показывать бедняжку Ластени в таком жалком виде своим землякам, не то они скажут: «Вот так подарочком наградил муж гордячку д’Олонд за беззаконную любовь!» К тому же служанка не оставляла надежды на чудесное исцеление Ластени и тайком собиралась в паломничество ко гробу блаженного Фомы из Бивиля. А если блаженный им не поможет, придется изгонять беса иначе. Агата полагалась на помощь Божию с простодушной верой, впрочем, истинная вера всегда простодушна. Ни дочь, ни старушка служанка, стараниями которой баронесса жила в затворничестве, как мечтала, не перечили мадам де Фержоль. Замок, возможно, и походил бы на монастырь с послушницами, но в нем не было молельни и не служили мессы — новое горе для баронессы и новый повод казнить себя и корить. Даже под густой вуалью она не могла пойти на службу в соседний приход, поскольку боялась оставить Ластени одну хотя бы на час в последний месяц мучительного ожидания. «Мне приходится жертвовать ради нее всем, даже своим христианским долгом, — думала она с сердцем и, как истая янсенистка, придающая исполнению обрядов особую важность, прибавляла со свойственной ей жесткостью и страстью: — Она обрекла на погибель нас обеих»