Чарльз Диккенс - Большие надежды

Теперь мы неслись во весь опор, так что даже Джо не удержался и крикнул мне разок: «Ох, и гонка!» Не разбирая дороги, мы мчались вверх и вниз по дамбам, перемахивали через ручьи, шлепали по воде, продирались сквозь жесткий камыш. Чем ближе звучали крики, тем ясней становилось, что кричит не один человек. Временами крик как будто стихал, тогда и солдаты застывали на месте. Когда же он раздавался вновь, солдаты бежали быстрее прежнего, и мы за ними. Скоро мы уже стали различать, что один голос кричит: «Убивают!», а другой — «Арестанты! Беглые! Стража! Сюда!» На минуту шум драки заглушил оба голоса, потом крик возобновился. И тут солдаты стрелой понеслись вперед, а вместе с ними и Джо.

Сержант первым добежал до места, двое солдат тотчас догнали его. Когда подоспели остальные, эти двое уже взвели курки.

— Оба тут! — задыхаясь, прокричал сержант, соскакивая в глубокую канаву. — Сдавайтесь, вы! Экие звери, черт бы вас взял! Да уймитесь вы, дьяволы!

Фонтаном взлетали брызги воды и комья грязи, сыпались проклятия и удары, и наконец еще несколько солдат, соскочив в канаву на помощь сержанту, вытащили порознь обоих каторжников — моего и другого. Они были все в крови и отчаянно отбивались и сквернословили, но я, разумеется, тотчас узнал обоих.

— Обратите внимание! — прохрипел мой каторжник, стирая с лица кровь драными рукавами и стряхивая с пальцев вырванные волосы. — Это я его задержал! Я передаю его вам! Обратите внимание!

— Нашел о чем разговаривать, — сказал сержант. — Едва ли тебе будет от этого польза, любезный, — ведь ты с ним одного поля ягода. Подать наручники!

— А я и не жду для себя пользы. Мне больше никакой пользы не надо, — сказал мой каторжник и хищно усмехнулся. — Я его задержал. Ему это известно. С меня и хватит.

У другого арестанта лицо совсем посинело, и, вдобавок к старому кровоподтеку на левой щеке, он весь был в синяках и ссадинах. Пока на него надевали наручники, он все силился заговорить и не мог, и даже прислонился к одному из солдат, чтобы не упасть.

— Заметьте, служивый, он хотел меня убить, — были его первые слова.

— Хотел убить? — пренебрежительно повторил мой арестант. — Хотел, и не убил? Я его задержал и сдал кому следует, вот что я сделал. Мало того, что я не дал ему уйти с болота, я его сюда приволок, немножко не доволок до места. Этот мерзавец, видите ли, благородный, джентльмен. Так вы теперь мне спасибо скажите, что тюрьма получит обратно своего джентльмена. Убить его? Очень нужно руки марать, когда я мог сделать кое-что похуже, — опять его засадить.

А тот все бормотал, задыхаясь:

— Он хотел… хотел меня убить. Будьте… будьте свидетелями.

— Вы меня послушайте, — сказал мой каторжник сержанту. — Я сам ушел с баржи, мне никто не помогал. Захотел и ушел. Я бы и на этом болоте не остался замерзать — вон, посмотрите, нога-то не закована, — кабы не узнал, что он тоже здесь. Допустить, чтобы он ушел? Чтобы он воспользовался моей хитростью да сноровкой? Чтобы опять согнул меня в бараний рог? Ну нет, шалишь! Да если б я сдох в этой канаве, — он указал на нее, неуклюже взмахнув скованными руками, — я б и то его не выпустил, так и держал бы до вашего прихода.

Другой арестант повторил, с содроганием оглядываясь на него:

— Он хотел меня убить. Если бы не вы, меня уже не было бы в живых.

— Врет он! — свирепо оборвал его мой каторжник. — Всю жизнь врал и до смерти не перестанет. Да вон, у него это на лице написано. Пусть-ка посмотрит мне в глаза. Вот увидите, не посмеет.

Тот пытался выдавить из себя презрительную усмешку, — хотя так и не мог унять дрожь, кривившую его губы, — посмотрел на солдат, окинул взглядом болота и небо, но от своего противника упорно отводил глаза.

— Вот вам, — продолжал мой арестант. — Видали мерзавца? Видали, как у него глаза шмыгают да стреляют по сторонам? Так же было и тогда, когда нас вместе судили. Ни разу на меня не взглянул.

У второго каторжника все кривились пересохшие губы, и глаза продолжали беспокойно бегать, но наконец он остановился взглядом на своем враге, проговорил: «Было бы на что смотреть», и с издевкой прищурился на его скованные руки. Тут мой каторжник совсем рассвирепел и рванулся вперед, но солдаты его удержали.

— Я ведь говорю вам, что он убил бы меня, если б мог, — сказал второй, и было видно, как он трясется от страха, а на губах у него выступили белые хлопья пены.

— Довольно разговаривать, — сказал сержант. — Зажечь факелы.

Один из солдат, несший вместо ружья корзину, опустился на колено и стал ее открывать, и тут мой арестант впервые огляделся и увидел меня. Я неподвижно стоял рядом с Джо, — он спустил меня на землю, еще когда мы только добрались до канавы. Поймав на себе взгляд каторжника, я умоляюще посмотрел на него и еле заметно развел руками и покачал головой. Я долго ждал этой минуты, чтобы попытаться уверить его, что я тут ни при чем. Я не мог бы сказать, понял ли он мое намерение: он только взглянул на меня как-то странно и тотчас отвернулся. Но если бы он смотрел на меня хоть целый час или целый день, лицо его не могло бы выразить более напряженного внимания.