Яльмар Сёдерберг - Доктор Глас

Ведь как было: я искал Дела, я молил о нем. Так вот оно, может, Дело-то — мое Дело? Дело, которое непременно нужно сделать, необходимость которого видна только мне и которое никто, кроме меня, не сумеет и не захочет на себя взять?

Можно возразить, что с виду оно несколько странно. Но это не довод, ни «против», ни «за». «Величие», «красота» в поступке — всего лишь отблеск его воздействия на публику. А поскольку я, по скромному моему разумению, намерен держаться в данном случае подальше ото всего, что зовется публикой, то соображение это в расчет не идет. Моя публика — это я сам. Мне хочется разглядеть свое Дело с изнанки; мне хочется увидеть, как оно выглядит изнутри.

Прежде и раньше всего: выходит, я действительно всерьез хочу убить пастора?

«Хочу» — что это означает? Человеческая воля не есть нечто цельное; она синтез сотен противоречивых импульсов. Синтез есть фикция: воля есть фикция. Но мы нуждаемся в фикциях, и нет фикции более для нас необходимой, нежели воля. Итак: хочешь ли ты?

И хочу, и не хочу.

Я слышу два противоречивые голоса. Мне необходимо учинить им допрос: мне необходимо знать, отчего один говорит — хочу, а другой — не хочу.

Начнем с тебя. Ты говоришь «хочу» — отчего ты хочешь? Отвечай!

Я хочу действовать. Жизнь есть действие. Когда что-то меня возмущает, мне хочется вмешаться. Это не значит, что я вмешиваюсь всякий раз, как вижу муху в сетях у паука, ибо мир пауков и мух — сторонний мне мир, и я знаю, что нужно уметь себя ограничивать, и я не люблю мух. Но если я вижу в паутине маленькое красивое насекомое с золотистыми крылышками, я разрываю паутину и, если надо, убиваю паука, ибо я не верю, что нельзя убивать пауков. Я иду по лесу; я слышу крик о помощи; я бросаюсь на крик и вижу мужчину, вознамерившегося изнасиловать женщину. Я, естественно, делаю все возможное, чтобы вызволить ее, и, если необходимо, убиваю мужчину. Закон не дает мне на то права. Закон дает мне право убить другого лишь в целях необходимой самообороны, а под необходимой самообороной закон разумеет лишь оборону — в случае крайней необходимости — своей собственной жизни. Закон не дозволяет мне убить кого-то, чтобы спасти своего отца, или своего сына, или своего лучшего друга, или чтобы защитить свою возлюбленную от насилия либо поругания. Закон смехотворен, короче говоря, — и ни один порядочный человек не станет руководствоваться им в своих поступках.

А неписаный закон? Мораль?..

Милый друг, мораль пребывает, и тебе это известно не хуже моего, в состоянии текучести. Она претерпела заметные изменения даже за тот мгновенно промелькнувший отрезок времени, что мы с тобою прожили на свете. Мораль — это знаменитая меловая черта вокруг курицы: она связывает того, кто в нее верит. Мораль — это представления других о «правильном» в жизни. Но ведь тут-то речь идет обо мне! Не стану отрицать, что в очень многих случаях, возможно даже в большинстве, и как раз в наиболее распространенных, мое представление о «правильном» более или менее совпадает с представлениями других, с «моралью»; а во многих случаях я просто не считаю расхождение между своим «я» и моралью стоящим того риска, который может повлечь за собой отклонение от оной, и потому подчиняюсь. Таким образом, для меня мораль — вполне осознанно — именно то самое, что она есть практически для всех и каждого, хоть и не все это осознают: не какой-то непреложный, наивысший закон, но лишь удобный для повседневного употребления modus vivendi [11] Образ жизни, совокупность условий, определяющих временные отношения двух сторон (лат.). в той непрекращающейся войне, что ведут между собою индивидуум и мир. Я знаю и признаю, что ходячая мораль, как и буржуазный закон, в своих общих, главных чертах отражает те правовые понятия, что явились плодом из поколения в поколение передаваемого, постепенно наращиваемого и видоизменяемого опыта касательно необходимых условий человеческого общежития. Я знаю, что в общем и целом законы эти следует соблюдать, иначе поистине невозможной станет жизнь на земле для таких существ, как мы, существ, немыслимых вне общественного организма и вскормленных на его разнороднейшей пище: библиотеках и музеях, полиции и водопроводе, уличном освещении, ночных арестах, церемонии смены караулов, проповедях, классическом балете и тому подобном. Но вместе с тем мне известно, что люди, хоть сколько-нибудь мыслящие, никогда не относились к этим законам педантически. Мораль — предмет домашнего обихода, а не божество. Ею нужно пользоваться; не нужно ее боготворить. И пользоваться ею нужно с умом, чуточку подсолив. Считаться с обычаями страны, в которую, ты попал, — разумно; глупо делать это убежденно. Я путешественник в этом мире; я гляжу на людские обычаи и перенимаю те, что могут мне пригодиться. А ведь мораль происходит от «mores» — обычаи, потреба; она целиком и полностью основана на обычае, на общепринятом; у нее нет иной почвы. И тебе нет надобности поучать меня, что, убивая священника, я совершаю поступок, противоречащий общепринятому. Мораль — ты шутишь!