Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла

Браг поворачивает налево, и я за ним; он останавливается как вкопанный, я тоже.

— Господи! — восклицает он. — Да это же невозможно!

Я просыпаюсь и, бросив беглый взгляд, делаю вывод: действительно, это невозможно.

Улицу перегораживают тачки с мешками гипса. Из-за лесов проглядывает бледное, невразумительное, бесформенное здание, каменщики спешно отделывают обнаженные женские фигуры, лавровые венки и гирлянды в стиле Людовика XVI над черным портиком, из глубины которого доносятся перестук молотков, чьи-то неясные крики, звон пилы, будто там собралось ковать золото все племя Нибелунгов.

— Это здесь?

— Здесь.

— Ты уверен, Браг?

В ответ — испепеляющий взгляд, которого заслуживаю не я, а недальновидный строитель «Олимпика»…

— Я хотела сказать: ты уверен, что мы будет репетировать?

И мы репетируем. Это кажется неправдоподобным, не мы репетируем. Под липким дождем жидкого гипса мы вступаем под черный портик, перепрыгиваем через скатанные ковры, которые приколачивают к полу и на царственном пурпуре которых там и сям появляются грязные следы. За сценой мы карабкаемся по шаткой лесенке, ведущей к гримерным, а затем, сбитые с толку к оглохшие, возвращаемся в зрительный зал.

Там суетятся человек тридцать музыкантов. Когда молотки ненадолго затихают, прорывается музыка. За дирижерским пультом какое-то тощее, кудлатое, бородатое существо размахивает руками и трясет головой, глядя куда-то поверх сцены, в тихом экстазе глухого…

Нас тут пятнадцать «номеров», растерянных и заранее готовых к провалу. Мы не знакомы друг с другом, но каждого из нас так нетрудно распознать. Вот чтец-декламатор, ему платят восемь франков за выход, и ему на все плевать:

— А мне-то что, я… хотел на это! У меня контракт с сегодняшнего дня, и сегодня мне заплатят.

Вот комик с плутоватой физиономией стряпчего, он рассуждает о «правовой стороне» и предвкушает «весьма занятный процесс».

Вот семья немцев, воздушных гимнастов, — трапеция и икарийские игры, — семь геркулесов с детскими лицами, робких, удивленных и уже озабоченных угрозой остаться без работы…

Вот «исполнительница песен», которой «вечно не везет», у которой всегда «неприятности с дирекцией», у которой месяц назад в Марселе украли «драгоценности на двадцать тысяч франков»!

Конечно, это она потеряла в дороге сундук с костюмами и «имела объяснение» с хозяйкой отеля…

А на сцене водворился удивительный человек, маленький, потрепанный, щеки прорезаны двумя глубокими продольными морщинами: «оперный тенор» лет пятидесяти — где, в каких далеких провинциях успел он состариться? Не обращая внимания на адский шум, он неумолимо продолжает репетицию.

То и дело он взмахивает руками, приказывая оркестру замолчать, и, наклонившись над рампой, перебегает от контрабаса к литаврам. Он похож на мрачную старую птицу, упивающуюся бурей. Он издает протяжные звуки, металлически звонкие и зловещие, извлекает на свет божий необычный, забытый репертуар, изображает то бандита Педро, то легкомысленного шевалье, покидающего Манон, то безумца, жутко хихикающего ночью в ландах… На меня он наводит страх, но зато он развеселил Брага, в котором снова проснулась его беспечность бродяги.

Воспользовавшись царящей вокруг суетой, мой приятель закуривает запретную «цигарку» и забавляется, прислушиваясь к пению «уникальной вокалистки», черноволосой дамы, еле слышно вытягивающей «ми-бемоль».

— Потеха, верно? Я как будто слушаю ее через удаляющий бинокль…

Его веселость передается нам. Необъяснимое облегчение вдруг нисходит откуда-то и охватывает всех. Мы чувствуем приближение ночи, часа искусственного освещения, часа нашего истинного пробуждения, часа нашей славы…

— Ананке! — восклицает вдруг наш просвещенный и склонный к сутяжничеству комик. — Играть так играть, а не играть так не играть!

Легким балетным прыжком он перелетает через авансцену и отправляется помогать электрикам. Невезучая песенница в компании семи геркулесов грызет английские леденцы…

Мне уже не хочется спать, я усаживаюсь на рулон линолеума рядом с «уникальной вокалисткой» — она гадает мне на картах. Еще часок без докучных мыслей, без забот, без планов на будущее…

Веселые и туповатые, лишенные чутья и дара предвидения, мы не чувствуем ни надвигающегося завтра, ни приближения несчастья, ни неизбежной старости — ни банкротства великолепного, чересчур нового мюзик-холла, которое разразится ровно через месяц, и как раз в благословенный день получки!