Симона Бовуар - Все люди смертны

— Почему вы считаете, что дело, которому ты служишь, важнее собственной судьбы?

На миг задумавшись, он сказал:

— Я не отделяю одного от другого.

— Да, — кивнул я.

Я держал ворота на запоре и говорил: «Кармона будет значить не меньше Флоренции». У меня не было другой судьбы.

— Я помню.

— Вы помните?

— Я тоже когда-то был молод, давным-давно…

В его спокойных глазах сверкнуло любопытство.

— Теперь все не так?

Я улыбнулся:

— Не совсем так.

— Но ваша судьба должна стать неотделима от судьбы человечества, ведь вам предстоит жить столь же долго.

— Возможно, даже дольше, — уточнил я.

Он пожал плечами.

— Вы правы, — сказал я. — Я устал в тюрьме. Это пройдет.

— Конечно пройдет, — кивнул он. — И вы увидите, сколько полезных дел мы еще сделаем.

В партии республиканцев существовало два противоположных направления; одни продолжали цепляться за буржуазные привилегии; они требовали свободы, но только для себя; они желали только политических реформ и отвергали идею каких бы то ни было общественных изменений, видя в них лишь новую форму принуждения. Арман и его товарищи, напротив, полагали, что свобода не может быть исключительной принадлежностью одного класса и что рабочие обретут ее лишь с приходом социализма. Ничто не угрожало успеху революции столь серьезно, как этот раскол, и мне было понятно, почему Арман так упорно искал возможности объединения. Я восхищался его настойчивостью. За считаные дни он превратил тюрьму в политический клуб: с утра до вечера и большую часть ночи в дортуарах не смолкали дискуссии, и, хотя они оставались бесплодными, Арман не отчаивался. По нескольку раз в неделю жандармы хватали его и его товарищей и волокли по тюремным коридорам; иногда головы несчастных бились о ступени лестниц, о булыжники мостовой. С допросов он возвращался с улыбкой: «Мы молчали». Но однажды после допроса у него было такое же лицо, как тогда, у здания редакции «Ле Насьональ». Он сел и, помолчав, сказал:

— Те, лионские, заговорили.

— Неужели это так серьезно? — спросил я.

— Они сделали наше молчание бессмысленным.

Он уронил голову на руки. Когда он снова поднял глаза, черты его стали тверже, но голос дрожал.

— Не стоит обольщаться. Процесс затянется, но он уже не будет иметь того резонанса, на который мы надеялись.

— Вы помните, что я вам предлагал? — спросил я.

— Да. — Он встал и нервно заходил по камере. — Я не могу бежать один.

— Но вы не можете бежать все вместе…

— Почему?

Не прошло и трех дней, как Арман нашел способ бежать из тюрьмы Сент-Пелажи вместе с товарищами. Напротив двери, выходившей во двор, был вход в подвал; рабочие, производившие в тюрьме ремонтные работы, рассказали Арману, что это подземелье тянется до сада по соседству. Было решено попытаться пробить в этот сад выход. У ворот стоял охранник; часть заключенных должна была отвлекать его внимание, играя во дворе в мяч, чтобы другие тем временем могли долбить землю; предполагалось, что звук ремонтных работ перекроет стук наших кирок. За шесть дней ход был почти прорыт, и лишь небольшой слой земли отделял его от поверхности. Спинелю, оставшемуся на свободе, надо было подойти ночью, запасшись снаряжением: доставить приставные лестницы, чтобы мы могли преодолеть стену сада; двадцать четыре заключенных собирались бежать таким образом из тюрьмы и переправиться в Англию. Одному из нас предстояло отказаться от всякой надежды на освобождение и принести себя в жертву, отвлекая охранника во время его обхода.

— Это буду я, — сказал я.

— Нет, мы кинем жребий, — возразил Арман.

— Что для меня какие-то двадцать лет тюрьмы?

— Дело не в этом.

— Я понимаю, — сказал я. — Вы думаете, что на свободе я послужу вам лучше, чем кто-либо другой: вы ошибаетесь.

— Вы уже оказали нам большую помощь.

— Но я не уверен, что продолжу с вами сотрудничать. Оставьте меня здесь. Мне тут неплохо.

Мы сидели в его камере друг напротив друга, и он впервые за эти четыре года внимательно посмотрел мне в глаза. Сегодня ему показалось полезным понять меня.

— Откуда вдруг эта лень?

Я рассмеялся:

— Накопилась потихоньку. Шесть сотен лет… Знаете, сколько это дней?

Но он был серьезен:

— И спустя шестьсот лет я продолжал бы бороться. Или вы думаете, что сегодня дел на земле меньше, чем в прежние времена?

— Разве на земле есть дела?

Теперь засмеялся он:

— Мне так кажется.

— В конце концов, — продолжал я, — почему вы так стремитесь к свободе?