Теофиль Готье - Даниэль Жовар, или Обращение классика

— А Аристотель, и Буало, и прочие монументы? — робко возразил Даниэль Жовар.

— Ну, они имели значение для своего времени; если бы они вернулись в мир сейчас, так стали бы делать прямо противоположное тому, что делали раньше; они умерли и погребены, как Мальбрук и многие другие, которые ничуть не хуже и о которых больше никто не говорит; пусть они спят, как мы от них засыпаем, это великие люди, я против этого не протестую. Они приманивали дураков своей эпохи сахаром, а современные дураки любят перец; так пусть будет перец — вот и вся тайна литературы. Trink [15] Пей (нем.). , этот призыв божественной бутылки, — вывод из всего; пить, есть — вот в чем цель; все остальное только средство; неважно, каким путем прийти к цели, через трагедию или драму, но трагедия больше не котируется. На это ты мне ответишь, что можно быть сапожником или торговцем спичками, что это более почетно и более надежно; это верно, но ведь не могут же все быть ими, и потом нужно потратить время на обучение; только положение писателя к этому не обязывает; для этого достаточно не слишком хорошо знать французский язык и чуть — чуть орфографию. Хотите написать книгу? Возьмите несколько книг; правда, это очень похоже на советы «Домашней хозяйки», где говорится: хотите рагу из зайца, возьмите зайца. Вы берете страницу отсюда, страницу оттуда, сочиняете предисловие и послесловие, выбираете псевдоним, пишете, что умерли от истощения или пулей прочистили себе голову; вы подносите все в горячем виде, и получается самый дивный успех, какой только можно себе представить. О чем нужно особо позаботиться, так это об эпиграфах. Поставьте эпиграфы на английском, немецком, испанском, арабском; если вы сможете добыть эпиграф на китайском, это произведет наилучшее впечатление, и, не будучи Панургом, вы незаметно обретете хорошенькую репутацию эрудита и полиглота, и вам останется только научиться извлекать из нее все возможное. Все это тебя удивляет, ты раскрываешь рот, словно ворота. Ты добродушен и наивен и по — буржуазному думаешь, что стоит только добросовестно делать свое дело; ты заучил «nonum prematur in annum» [16] «Пусть печатается на девятый год» (лат.). и «семь раз примерь, один раз отрежь». Теперь все не так; сейчас стряпают томик три недели, читают час и забывают через четверть часа. Насколько я помню, ты ведь пописывал стишки, когда был в коллеже. Ты, должно быть, и сейчас пописываешь; это такая привычка, от которой так же трудно отучиться, как от табака, игры и женщин.

Здесь Даниэль Жовар залился девственным румянцем, Фердинанд заметил это и продолжал так:

— Я знаю, что всегда унизительно слушать, как тебя обвиняют в поэтическом творчестве или хотя бы в версификаторстве, ведь никто не любит, когда разоблачают его тайные пороки. Но раз уж это правда, то надо извлечь выгоду из позора и постараться превратить его в красивую звонкую монету. Мы и распутные девки живем на счет публики, ремесло у нас очень сходное. Наша общая цель — вытянуть из публики деньги всяческой лестью и жеманством; есть стыдливые развратники, желающие, чтобы их подцепили; они двадцать раз проходят мимо двери публичного дома, не смея туда войти; нужно потянуть их за рукав и сказать: «Войдите!» Есть нерешительные, колеблющиеся читатели, к которым нужно просто вторгнуться с помощью посредников (это журналы), восхваляющих достоинство книги и новизну жанра, толкающих их за плечи в лупанарий книгопродавцев; одним словом, нужно уметь самим себя хвалить, самим надувать свой воздушный шар…

Звонок возвестил о поднятии занавеса. Фердинанд бросил Даниэлю Жовару свою карточку и ускользнул, пригласив его зайти. Спустя мгновение богиня пришла к нему в аванложу, они задернули шторы и…

Но ведь мы обещали читателю не историю Фердинанда, а историю Даниэля Жовара.

Как только кончился спектакль, Даниэль Жовар вернулся в отцовскую лавочку, но уже не таким, каким из нее вышел. Бедный молодой человек! Он ушел из нее, обладая верой и принципами; он вернулся поколебленным, пошатнувшимся, усомнившимся в самых твердых своих убеждениях.

Он не спал всю ночь; он вертелся и переворачивался, как карп на сковородке. Обо всем, что он до сих пор обожал, он выслушал легкомысленные. и иронические суждения; он был в положении наивного и благочестивого семинариста, услышавшего, как атеист разглагольствует о религии. Рассуждения Фердинанда пробудили в нем зародыши ереси, бунта и неверия, дремлющие в глубине каждой человеческой души. Как дети, которых заставили верить, что они родились в капустных листах, и юное воображение которых разыгрывается до крайности, когда они узнают, что были одурачены выдумкой, так и Даниэль Жовар из стыдливого классика, каким он был еще вчера, превратился в полную противоположность — в самого сумасшедшего представителя «Молодой Франции», в самого одержимого из романтиков, когда‑либо содействовавших блеску «Эрнани». Каждое слово в разговоре с Фердинандом открывало новые перспективы его уму, и хотя он еще не отдавал себе отчета в том, что видел на горизонте, он был; тем не менее, убежден, что это и есть обетованная земля поэзии, куда ему до сих пор вход был закрыт. В величайшем душевном смятении, какое только можно себе представить, он терпеливо ждал, пока розо- воперстая Аврора откроет двери Востока; наконец возлюбленная Кефала бросила бледный луч через желтые закопченные стекла комнаты нашего героя. Первый раз в своей жизни он проявлял рассеянность. Подали завтрак. Он ел кое‑как и одним махом запил чашкой шоколада плохо прожеванную котлету. Мать и отец Жовара были очень удивлены этим, так как жевание и переваривание обычно более всего занимали их блистательного потомка. Папа улыбнулся иронически и насмешливо, как улыбаются люди, достигшие положения сержанта и избирателя, и заключил на основании всего происшедшего, что малыш Даниэль, несомненно, влюблен.