Герман Казак - Город за рекой

Высокий чиновник встретил Роберта сразу же при входе, почти у самых дверей. На нем была точно такая же форменная куртка в полоску, как и на всех других служащих, включая посыльных, так что Роберт, который еще не разбирался в нашитых на рукавах знаках различия, вряд ли мог в иной ситуации опознать в нем высокопоставленное лицо. Разница была только в том, что свой зеленый тюрбан чиновник держал в руке, благодаря чему оставался обнаженным его голый череп. Он, казалось, был тщательно выбрит и напоминал голову какого-нибудь азиатского вельможи. Чиновник почтительно приветствовал Роберта и предложил ему мраморное кресло с мягким сиденьем (которое вызвало приятное ощущение у Роберта, как только он опустился на него), сам же прошел к большому письменному столу и сел за него, устремив на гостя взгляд из-за возвышавшихся приборов и горы папок. Роберту бросилась в глаза установка с микрофоном и громкоговорителем.

— Господин Префект, — заговорил Высокий Комиссар звучным монотонным голосом, в котором чувствовалась утомленность, — господин Префект просил меня принять вас, мой уважаемый господин, вместо себя. Мы благодарим вас за то, что вы последовали нашему приглашению. Две причины побудили нас обратиться к вам. Одна — это открывшееся вакантное место. С другой стороны, у нас создалось впечатление, что вы, господин доктор Линдхоф, в вашей прежней жизни не имели возможности в полную меру реализовать себя в соответствии с вашими способностями. Или я ошибаюсь?

— Почти что так, — сказал Роберт. — Пять лет я работал научным сотрудником в Институте исследований клинописных языков. С тех пор как его вынуждены были закрыть в связи с общим бездействием очагов культуры, я мог писать что-то только для себя — без надежды на публикацию. О трудностях житейского характера и говорить нечего.

Комиссар кивнул.

— Ваши научные интересы, естественно, известны, — сказал он. — Область исследования, которой можно было бы заняться у нас, лежит, правда, не в частном прошлом, как ваши, к примеру, аккадские штудии гильгамешского эпоса, а во всеобщей, я бы сказал, в еще определенной эпохе прошлого. Речь идет о той сфере, где жизнь находится в преддверии прошлого. Вы, господин доктор Линдхоф, если очертить вашу задачу, могли бы запечатлеть какие-то процессы и явления, прежде чем они уйдут в небытие.

Роберт внимательно слушал, слегка наклонив голову вперед.

— То есть это была бы, как я понимаю, своего рода должность хранителя.

— Нет ничего важнее поддержания памяти в людях, — продолжал Комиссар размеренным сухим тоном, как будто читал лекцию. — Жизнь отдельного человека коротка и нередко предоставляет слишком малое пространство для развертывания судьбы. Люди оставляют после себя много непережитого — того, что не нашло выражения. Их существование поэтому несовершенно. — Он подавил приступ кашля. — Что исчерпывается мгновением, — продолжал — умирает вместе с ним. То, что мы называем искусством, есть не что иное, как живая традиция духа. Храмы и статуи, живописные полотна и песни — это непреходящее, то что переживает людей и народы, но вернее всего служит духу письменное слово. Не будь написаны эпос о Гильгамеше, Упанишады, Песни Гомера, "Дао дэ цзин" или "Божественная комедия" — ограничимся хотя бы этими из древних сборников, — мир людей сегодня ничем не отличался бы от мира муравьев.

Высокий Комиссар прервал свою речь и пристально посмотрел на Роберта. Тот следовал скорее общему течению мыслей, не фиксируя внимание на частностях. Трезвый тон речи, словно дело шло о самых естественных вещах, возбуждал его. Незаметно взгляд его оторвался от Комиссара и начал блуждать по окрестности, открывавшейся за его спиной, в широком проеме двери, что вела на террасу. Низкая каменная балюстрада, замыкавшая ее, позволяла беспрепятственно обозревать тонувшее в бесконечной синеющей дали пространство, вплоть до самого горизонта, где высились в серебристом мареве гребни гор. Там вспыхивали временами огненные точки; возможно, это блистали оконные стекла в каком-то здании от лучей солнца, ударявших в них. Голова и плечи Комиссара приходились как раз на середину дверного проема, и он казался сидящей фигурой святого на переднем плане какого-нибудь живописного полотна. Если бы он отбрасывал тень, то она должна была бы охватить всю землю и небо.

— У меня такое чувство, — сказал Роберт, — как будто высказаны были мысли, родственные моим. Хотя они близки мне, я, кажется, ни за что бы не смог так свободно облечь их в слова.