Герман Казак - Город за рекой

— Нет! — вскричал Роберт. — Я не заслуживаю ни звания, ни благодарности. И вообще я сыт по горло знанием, которым хвастается царство мертвых и их охранников, этот город, куда меня привело проклятие, это преддверие смерти, о котором я должен писать!

Он прокричал эти слова так запальчиво, что Комиссар, обеспокоенный, отступил с микрофоном на несколько шагов назад.

— Это все одна лишь видимость, — снова крикнул Роберт, все больше приходя в возбуждение, — стерильный водоем с теми же утопическими общими фразами, что и в обыкновенной жизни! Старая фарисейская болтовня, к которой склонны Высокий Комиссар и все демагоги раздутой Префектуры. Теперь я вижу насквозь эту комедию! Меня вы больше не проведете! Это вы у нас, у живых, одалживаете все и облекаете в слова типа "смерть нуждается в жизни", преподнося как квинтэссенцию знания. Игра слов, театр теней, трюки! С меня хватит, довольно уже я попадался на ваши фокусы!

Он вдруг запнулся. Он хватил ртом воздух. Помещение начало кружиться вокруг него.

— Я имел честь, — продолжал он осипшим голосом, — слышать господина Префекта, но ни разу не видел его в лицо, и я видел вашего Великого Дона, не слышав ни разу его голоса. Возможно, это одно и то же лицо, но, может быть, и нет. Это не меняет дела. Однако это показательно для неопределенности всей ситуации. Этот город наводнен комиссарами, секретарями, помощниками и служащими всех ступеней и рангов, здесь и мастера, и фабричные боссы, специалисты и полубоги, семь бессмертных и тридцать три посвященных, и не знаешь, кем они были когда-то и кто они есть, и еще имеется анонимный шеф анонимной бюрократии! Если трезво оценивать, то вся эта махина представляет собой не что иное, как институт обслуживания масс. Время от времени сюда вызывают кого-нибудь, как, к примеру, теперь меня, чтобы он делал достойную рекламу. Вы окружаете себя мистической аппаратурой, особенными ритуалами, шаблонными символами, которые всему, что происходит и идет как по маслу, придают этакую торжественность государственной тайны, чтобы люди на Земле пребывали в страхе. Испытывали страх перед вами или тоску по вас. Вероятно, это и является источником, питающим богов и божественные силы. Во всяком случае, вам это удается, ибо у нас высшим наказанием считается смертная казнь, а не воспитание жизнью и высшей храбростью считается жертвенная смерть, а не мужество жизни. Вас, разумеется, не интересуют мои рассуждения, они вас и не должны интересовать, вы даже и не задумываетесь над всем этим, иначе вы сами себе навредили бы.

Он чуть не задыхался. В продолжение всей этой бурной исступленной речи голос его дрожал и минутами едва не обрывался. Теперь он стоял бледный, грудь его стесняло, он дышал прерывисто, хватая воздух короткими судорожными вздохами, все тело его трясло, как в лихорадке. И у Высокого Комиссара, который до самого конца держал перед ним микрофон, как дароносицу, все еще дрожали руки. На его узком, костлявом лице, неподвижном, как маска, внезапно выступили два темных пятна под глазами. Роберт, выставив вперед том хроники, стоял в позе фехтовальщика, как будто приготовившись к отражению удара противника.

Но тут из динамика полился густой смех, сначала это было негромкое воркование, которое, поднимаясь из глубины горла, все расширялось и разрасталось, пока не зазвучало в полную силу. Скоро смех перешел в хохот, который, раскатываясь многоголосым эхом по комнате, привел все в движение. Задрожали металлические предметы на письменном столе, задребезжали оконные стекла, даже каменный пол начал вибрировать от раскатов смеха.

Стыдом и гневом вспыхнуло лицо хрониста. Весь дрожа, он кинулся к динамику, предавшему его осмеянию, и в бессильной ярости швырнул том хроники в хохочущий ящик. Затем как безумный принялся колотить по нему кулаком, пока не раскололся деревянный корпус и шелковая обивка не повисла рваными лоскутами. Он схватил динамик со стола, бросил на пол и стал исступленно топтать его ногами, потом рванул, задыхаясь, соединительный шнур. Смех разом прекратился. Роберт отер пот с лица и торжествующе поглядел на Высокого Комиссара, который хладнокровно наблюдал за ним.

Но уже через мгновение — когда Роберт нагнулся, чтобы поднять книгу с пола, — густой смех снова наполнил комнату; он выпирал из ящиков письменного стола, из зеркала, из всех щелей — отовсюду выплескивался и выдавливался этот метафизический смех. Правда, теперь он не был посрамляющим и унижающим, он напоминал скорее добродушный довольный смех его отца, только звучал мягко, переливчато. Это был расслабленный, покойный смех, который усмирял, умиротворял. Даже Комиссар, который все еще досадливо поглядывал искоса на Роберта, казалось, заразился искрящимся весельем, слышавшимся в смехе. На его деревянном лице вдруг мелькнула светлая улыбка, темные пятна на щеках исчезли, сухая официальность слетела с него, и он, точно неуправляемый, начал выписывать ногами и руками танцевальные движения. Неловко подпрыгивая в своих стучащих сандалиях, он неудержимо двигался, увлекаемый дразнящими переливами смеха, к террасе. Даже Роберт не мог устоять на месте и, поддавшись завораживающему ритму, засеменил мелкими шажками вслед за Комиссаром, ритмично взмахивая руками, как птица крыльями.