Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Он захотел сочинить стихи, уместные для такого расположения духа, но сильно замешкался, подыскивая рифму, застрял на второй строке и прекратил это занятие. Вознамерился было доверить бумаге разрозненные мысли, но ни одна не пришла в голову.

Письмо Жюля к Анри

С тех пор как ты покинул меня, мой дорогой Анри, мне кажется, что все удалилось от меня вместе с тобой: твое отсутствие оставило вокруг зияющие пустоты. Завидую тебе в той же мере, в какой сожалею, что мы врозь. Как бы я хотел быть сейчас с тобой в Париже! Как там, наверно, тепло и красиво! Черкни мне сразу же и опиши в подробностях твое житье, новые знакомства, в каком обществе ты вращаешься и т. д. Видел ли ты уже Мореля, водил ли он тебя к актрисам, завязал ли ты знакомства с актерами, часто ли ходишь в театр? Какой ты нашел Оперу, скажи два словечка? И т. д. и т. п… Сгораю от нетерпения получить письмо.

Какая удача, что твой отец позволил тебе отправиться в столицу! Ты свободен, у тебя есть деньги, любовницы, ты ходишь в свет, а я-то, я!.. Расскажу тебе, что случилось после твоего отъезда.

Как тебе известно, моя мать хотела, чтобы я стал нотариусом. Я желал того же. Тогда и я мог бы поехать в Париж заниматься правом и был бы сейчас вместе с тобой, но родитель этому воспротивился, объявив, что никогда не наскребет достаточно средств, чтобы купить мне контору, к тому ж все нотариусы поголовно — мошенники и смахивают на Робера Макера; [15] Робер Макер — персонаж нескольких театральных пьес 1820–1830 гг., разбойник в обличье респектабельного господина, ставший знаменитым благодаря исполнявшему его актеру Фредерику Леметру. у него самого было несколько процессов, и всегда его обдирали как липку; наконец, ремесло это он считает годным лишь для недоумков и ни за что не согласится, чтобы ему обучался его сын. У родителя в голове засела маниакальная идея: я должен оставаться подле него и приобщиться к какого-либо рода государственной службе; он называет это «сделать блестящую карьеру» и считает, что при некоторой усидчивости и сообразительности можно проложить здесь свою колею. Еще не знаю, будет ли это сбором косвенных податей или службой в ведомстве финансов — сегодня он рано ушел из дому, объявив мне, что займется моими делами. Было бы хорошо, если б ему отказали в его ходатайствах и все эти бессмысленные планы в первый же день пошли бы прахом!

Ты можешь такое понять, Анри, можешь представить себе? Я — и в конторе? Я — мелкий чиновник, корпящий над цифирью, переписывающий ведомости, перетаскивающий пачки конторских книг (гроссбухов — так они их называют) с желтыми обрезами, переплетенных в зеленую кожу, с медными уголками корешков! И сидеть там с утра до вечера, бок о бок с мальчиками на побегушках и слугами, с месячным жалованьем в сто франков! Ежедневно являться на службу в девять утра, уходить вечером, часа в четыре! И так каждый, каждый день, всю жизнь, или, вернее, до самой смерти, — ибо я неминуемо сдохну от ярости и унижения! Стало быть, у меня появится мэтр, начальник, верховный глава, которому принято подчиняться, ему я буду приносить сделанное — свой урок! — а он, сидя в кресле, будет просматривать эти бумаги, подсчитывать пропущенные запятые, подчеркивать косые строчки, вписывать пропущенные слова! И бранить меня за плохой почерк, и трясти за плечи, как лакея!.. Но терпение, терпение! Я исполнен решимости не давать им водить меня на поводке, всех послать куда подальше — да так, чтобы навсегда отбить у них желание мною помыкать; я заставлю их выгнать меня на исходе первой же недели. Это уже решено, а что дальше — увидим. Разве что им придется сделать меня сапожным мастером или подручным кондитера, ни больше ни меньше!

Ах, бедный мой Анри! Разве о таком мы когда-то с тобой мечтали? Вспоминаешь ли ты картины прекрасной жизни, что мы некогда рисовали себе и обсуждали во время прогулок? Мы собирались поселиться в одном доме; каждый день до полудня мы бы занимались — каждый за своим столом, — перечитывали ранее сделанное. Затем отправлялись бы в город, ходили бы по библиотекам, по музеям, а вечером шли бы в театр; возвратившись к себе, прежде, нежели уснуть, мы бы подводили итог всему, виденному за день, и готовились к работе на день грядущий.

О, как мы были бы счастливы тогда, живя и думая совместно, занимаясь искусством, историей, литературой! Несколько хороших знакомств, пара-тройка статеек посмелее, пристроенных в газеты, быстренько сделали бы нам имя. Мою первую пьесу прочел бы театральному комитету именно ты, так как читаешь ты лучше меня, вдобавок я бы не смог унять дрожи. А премьера на театре, Бог ты мой! Первое представление, ты о таком когда-нибудь думал? Театр полон, дамы в вечерних туалетах с букетами, мы сами в кулисах, ходим туда-сюда, заговариваем с актрисами, занятыми у нас в спектакле, костюмированными для ролей в нашей пьесе; меж тем устанавливают декорации, поднимают лампы над авансценой, музыканты рассаживаются в оркестровой яме, раздаются три удара — и всякий ропот в зале стихает. Взлетает занавес, все напрягают слух, начинается представление, сцены сменяют друг друга, действие разворачивается, раздаются первые крики «браво!» — и снова воцаряется тишина (слышно, как летает муха!), каждое слово из тех, что мерно роняют актеры, жадно впивает молчащая публика… а затем со всех ярусов — крики «браво!», «автора! автора! автора!». Ах, Анри! Как она, должно быть, хороша, жизнь человека искусства, протекающая под знаком идеалов и страстей, когда любовь и поэзия пронизывают тебя одновременно, взаимно укрепляясь и распаляясь, где каждодневно ты сосуществуешь с музыкой и стихами, со статуями и картинами, — и все для того, чтобы вечером очутиться на пружинящих под ногой театральных подмостках, объятый пламенным сиянием люстр, в кругу натур, чьи души навечно в плену поэтических иллюзий, где наши возлюбленные — комические или трагические актрисы; там ты созерцаешь, как твоя мысль оживает на сцене, ты оглушен энтузиазмом зала, который затопляет всё, и трепещешь разом от счастья и честолюбивых надежд, одушевленный собственным дарованием и всеобщей любовью!