Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

Он поднимался на церковные башни, долго стоял там, опершись на венчающую их каменную балюстраду и созерцая крыши домов, дымки из печных труб, а внизу — мелких, как муравьи, ползающие по мостовой, людишек.

В омнибусе он перебирался из одного городского квартала в другой, разглядывая лица, сменявшие друг друга во время пути, ища меж ними сходства и различия.

Забредая в кафе, он убивал целый час на чтение одной газетной строки.

Он отправлялся в Булонский лес поглядеть на красивых лошадей и щеголеватых господ, на блестящие лаком кареты и охотников в шляпах с плюмажем, на бледнолицых знатных дам, чьи длинные вуали, развеваемые ветром, выбиваясь из окошка кареты, хлопали его по носу со щелчком, похожим на звук падения серебряной цепочки. Ему нравились презрительная небрежность их поз и разноцветные гербы на дверцах, разглядывая их, он грезил о некоем существовании в сытости и довольстве, полном изящного досуга, упрятанном за тройными розовыми занавесями, нежащемся на обитой бархатом мебели; он пытался представить себе гостиные, где прохаживались эти декольтированные создания в мерцании бриллиантов, в аромате цветов, он видел кружевные подушки, на которых покоились эти головки, обширные парки, где эти ножки гуляли летом, и усыпанные песком дорожки, по которым они ступали.

Но каждое сладкое видение лишь оборачивалось новой болью, словно посланной во искупление мимолетных удовольствий, примерещившихся его фантазии.

Оглохнув от уличного гвалта и кишения всех этих исполненных деятельного воодушевления людей, мельтешащих вокруг, словно бы и не видя его, он внезапно проникался желанием покоя, испытывал тяготение к жизни вдали от всего этого, в сотне лье от города, в какой-нибудь забытой Богом деревушке на косогоре в тени дубов: провести бы там всю жизнь вплоть до кончины, как беззвестнейший и смиреннейший из смертных.

Вернувшись с прогулки, он не зажигал свечи, но разводил яркий огонь в очаге и садился перед ним, уставясь на пылающие поленья. Высокое пламя освещало потолок и отражалось в зеркалах, дрова трещали, бархатистые багровые блики бегали по угольям, иногда вырывались искры, и их полет по спирали оканчивался вспышкой, как у миниатюрных ракет, и тогда Анри думал о таких приятных, вековечных, исполненных глубокой нежности вещах, что на губах его появлялась улыбка.

Уступив место железному прусскому камину, каменному углю, специальной формы чуркам для экономного горения и всякого рода теплопроводным трубкам, они уже перестали существовать, те самые, почтенные стародавние очаги, в топку которых можно было войти, не сгибаясь, а после долгой зимней охоты устроиться в одной из ниш подле огня, поджидая, пока поспеют гуси либо прожарятся на вертелах бараньи окорока, приготовляемые на ужин, меж тем как лакей, время от времени ломая об колено пук хвороста, бросал бы прутья в огонь, они корчились бы в пожирающих их языках пламени, а мокрые борзые, сидевшие, вытянув в сторону задние лапы, зевая, грели спины.

О чем он думал?

О детстве, о родном доме, об отцовском саде. Вспоминал каждую клумбу, каждое дерево и старую вишню, на которой он когда-то устроил качели, и большой круглый газон, где так любил поваляться — особенно когда газон стригли или когда он весной пестрел маргаритками.

Он также думал о трех юношах, старинных своих товарищах, тех, с кем некогда игрывал в «полицейских и вора»; потом один из них стал моряком, другой сгинул где-то в Африке, третий женился — и все трое уже как бы умерли для него.

Вспомнил он и давно усопшую тетушку, которую не любил, пока она была жива.

Припомнились ему и годы, что протекли в добром старом коллеже, парта, безжалостно изрезанная перочинным ножом и заляпанная чернилами, каштаны во дворе, церковные чердаки, где они искали гнезда ласточек. В памяти ожила и четверговая радостная послеполуденная возня; [14] во французских коллежах четверг был сокращенным днем, занятия заканчивались около полудня. мысленно он представил себе маленькое кафе, в котором они собирались покурить и поболтать о политике, снова увидел щербатые столы и прислуживавшую им старуху.

А еще он думал о девочке, в которую был влюблен семи лет от роду, о девушке, что смущала его покой в двенадцать, и о взрослой даме, измучившей его много позже; перед его умственным взором промелькнули все места, где он их видел, он даже постарался восстановить каждое слово из тех, что они когда-либо могли ему сказать, но некоторые черты уже стерлись в памяти; всплывали только глаза одной, голос другой, а то и совсем ничего, кроме разве какого-нибудь жеста, но и тогда сердце чуть не вырывалось из груди.