Лори Ли - Сидр и Рози

День заканчивался, мы проживали его, бегая по поручениям или носясь в полях. Когда опускался вечер, мы возвращались с быстро холодеющей улицы назад, на кухню, к ее дымному комфорту, в ее обволакивающее тепло, к еде. Мы, мальчики, прибегали первыми, наносившись вдали от дома, поодиночке, как слетающиеся в гнездо воронята. Длинные языки теней лизали изгибы дорог, а деревья превращались в толстые изваяния. Я уходил в Пейнсвик платить по счетам, мне пришлось мчаться по длинной, мокрой траве, а вот теперь я стою тут, тяжело дыша — работа выполнена, на ноги налипли семена трав. Голубое облако дыма висит над камином, плоское в неподвижном воздухе, и каждый камешек на тропинке, по которой я летел домой, отдавался в моих косточках радостью прибытия.

Мы заготавливали дрова на вечер и вносили их в дом; сухая береза разлеталась с хрустом, как леденец. Приходил булочник с корзиной хлеба, небрежно закинутой через плечо. Восемь четырехфунтовых буханок, размером с дом, с темной корочкой, подавались в дверь. Несколько хрустящих крошек остро пахнущего хлеба всегда застревали на дне пустой корзины, мы подхватывали их послюнявленным пальцем и кидали на язык. Сумерки сгущались, булочник прощался, и его посвистывание удалялось в сторону берега. На дороге его ждала черная лошадь, красные огоньки тележки расплывались в тумане.

Внутри Мать жарила блины, лицо ее пылало от жара огня. По дому растекался острый запах лимона и подсоленного взбитого теста, шипело масло. В кухне, темной, со скачущими тенями, еще не зажигали света. Языки пламени вскидывались и опадали, углы проявлялись и исчезали, огонь горел на каждой бронзовой завитушке.

— Поищи-ка спички, дорогой, — просила Мать. — Провались пропадом, не знаю, куда они подевались.

Мы зажигали свечи и устанавливали их в строго заведенном порядке: две на камин, одну на пианино и еще одну на тарелку на окне. Каждая свеча подвешивала свой световой шар, каждая разбрасывала зыбкие отсветы, которые разрастались и блекли по контрасту с мятущимися фитильками, клонящимися в потоках воздуха. Их пламя не могло сражаться с красной плитой, слишком малое, чтобы преуспеть. Оно скорее лишь обозначало наши лица мазками темноты, чем высвечивало их своим светом.

Затем мы наполняли керосином и зажигали высокую железную лампу и ставили ее на стол. Когда фитиль занимался и начинал гореть ровно, мы выкручивали его до конца. Тогда пламя в лампе вспыхивало, как живое, и, поднимаясь, как стрельчатый цветок, начинало петь и дрожать, излучало больше света, разбрасывало световые пятна по потолку. Но даже теперь кухня, в основном, оставалась в тени, стены сладострастно пожирала тьма.

Подходило время моих занятий — игры на скрипке. Я с остервенением начинал дергать струны. Мать все еще жарила блины, ловко их переворачивая; братья шептались, сдвинув головы. Я подпирал чем-нибудь ноты на камине и пилил «Русский танец», а свежий запах канифоли смешивался с запахами лимона и жира, когда белые облачка слетали с моего смычка. Время от времени я издавал правильную ноту, и тогда Мать посылала мне взгляд. Взгляд пронизывающий, тревожный, ободряющий — и отступала в сторону от размаха моей руки. С решительным видом, в тапочках, одной рукой подпирая щеку, она отбивала такт сковородкой, зажатой в другой руке, волосы на голове рассыпались, рот напряжен в попытке помочь извлечь мелодию, но какой бы усталой она ни была, глаза ее оставались молодыми, когда следили за тем, как я играю.

— Замечательно! — восклицала она время от времени. — Первоклассно! Аплодисменты! А теперь порадуй нас другой мелодией, дружок.

Тогда я перешел к «Вильяму Теллю». И когда я заиграл, заскакали тарелки, а Мать весело запрыгала вокруг каминного коврика, и даже Тони стал раскачиваться на своем стульчике.

Тем временем Джек, скинув со стола несколько пар ботинок, пристроился непонятно как делать уроки. В другом углу Тони разговаривал с кошкой и играл с разбросанной одеждой. Наконец, задернув занавески, мы уселись ужинать подоспевшими блинами. Когда чайник закипел и были готовы гренки, начали пить чай. Мы хватали, увертывались, подскакивали к столу, тянули руки и набивали рты, как пеликаны.

Мать всегда ела стоя, отрывая по временам корочку от буханки и посылая ее в рот, сохраняя при этом бдительность, как радист в море. Основное внимание Матери было сосредоточено на каминной решетке, так как огонь в камине никогда не должен был погаснуть. Когда такая угроза появлялась, ее охватывала истерика, она начинала причитать, заламывать руки, плескать в огонь керосин и ломать стулья, готовая на все, чтобы поддержать огонь. И он, действительно, очень редко гас полностью, хотя едва тлел довольно часто. Но Мать умело ухаживала за ним, сгребая угли каждый вечер и раздувая на поленьях пламя каждое утро. Состояние нашего огня стало для нас таким же важным моментом, как это было, должно быть, у примитивных племен. Когда он капризничал и опадал, нас наполнял страх; когда он гудел, все в мире было отлично; но если — Боже, упаси — он гас совсем, нас охватывал первобытный озноб. Тогда нам казалось, что умерло само солнце, что зима пришла навсегда, что волки из чащобы подбираются все ближе и ближе, и что больше не осталось надежды…