Вашингтон Ирвинг - Вольферт Веббер, или золотые сны

Так-то мирно и безмятежно существовал Вольферт Веббер – единодержавный властитель унаследованных им родительских акров. Впрочем, и у него, как у всех сильных мира сего, бывали свои заботы и огорчения. Рост родного города вызывал в нем порою досаду. Его небольшой участок земли мало-помалу оказался зажат улицами и домами, которые мешали притоку воздуха и заслоняли собою солнце. К тому же время от времени огород его подвергался нашествиям пограничного люда, который обычно бесчинствует на рубежах государства, и эти ночные набеги стоили ему иногда нескольких взводов его наиболее благородных подданных, уведенных в плен неприятелем. Если ворота почему-либо оставались незапертыми, сюда также, случалось, вторгалась какая-нибудь праздношатающаяся свинья, оставлявшая за собою пустыню и разорение, а негодяи-мальчишки частенько предавали обезглавливанию знаменитые на всю округу подсолнечники – гордость его огорода, – нежно и томно склонявшие свои головы над забором. Но все это были в сущности пустяковые огорчения, которые могли порою смутить поверхность его души, подобно летнему ветерку, смущающему легкою рябью поверхность мельничного пруда, но которые не могли нарушить по-настоящему глубоко заложенное спокойствие его духа. В таких случаях он брался за свою верную, надежную палку, что стояла постоянно за дверью, выбегал внезапно наружу и награждал ею спину дерзкого нарушителя собственности, будь то свинья или какой-нибудь сорванец, после чего, поразительным образом освежившись и успокоившись, возвращался домой.

Главная причина тревоги честного Вольферта заключалась, однако, во все возрастающем процветании города. Стоимость жизни удвоилась и даже утроилась, тогда как не в его власти было удвоить или утроить величину капустных голов, а о том, чтобы повысить их цену, не могло быть и речи, ввиду возросшего числа конкурентов. Таким образом, вследствие того что все вокруг него богатели и богатели, Вольферт становился все бедней и бедней и сколько ни бился, не видел средства, способного избавить от этой беды.

Эта все возраставшая со дня на день забота накладывала постепенно свой отпечаток и на облик нашего почтенного бюргера. Дело дошло до того, что на его лбу появились две-три морщинь; – вещь в семействе Вебберов дотоле неслыханная, – и казалось, что она-то и загнула вверх углы его треуголки, придав ей выражение какой-то встревоженности, совершенно не свойственное невозмутимым широкополым касторовым шляпам с низкою тульей, которые носили когда-то его славные предки.

Возможно, что даже это не нарушило бы всерьез ясности его духа, будь на нем бремя заботы лишь о себе да жене, но ведь была еще подраставшая дочь, а всему свету известно, что когда дочери становятся взрослыми, они требуют такого присмотра и такого ухода, какого не требует ни один плод и ни один цветок на всем белом свете. Я не обладаю талантом описывать женские чары, не то я с радостью изобразил бы, как медленно и постепенно расцветала эта красотка-голландка; как синие глаза ее делались все глубже и глубже, ее яркие губки все алей и алей, как в свежем дыхании своих шестнадцати лет она мало-помалу созревала и округлялась, пока в семнадцатую весну ее жизни не стало казаться, что еще немного – и она разорвет путы своего корсажа м распустится пышным цветком, словно бутон расцветающей розы.

О, если бы мне было дано изобразить ее такою, какою бывала она по утрам в воскресенье, во всей роскоши наследственного наряда, что хранился в старинном голландском шкафу, ключи от которого ей доверила мать! Подвенечное платье прабабушки, слегка перешитое в соответствии с модой, украшенное богатой отделкою и передаваемое из поколения в поколение вместе с наследственным ткацким станком; матовые темные волосы, приглаженные с помощью пахтанья в ровные, лишь слегка вьющиеся пряди, ложащиеся по обе стороны чистого лба; цепь из желтого самородного золота, обвивавшая стройную шейку; маленький крестик, покоящийся у самого входа в сладостную долину блаженства, как бы для того, чтобы освятить это место и... но, черт возьми, не такому старику, как я, заниматься описанием женских прелестей. Достаточно сказать, что Эми пошел восемнадцатый год. Уже давно на ее канве появились сердца влюбленных, пронзенные безжалостною стрелою, и так называемые узелки верности, вышитые шелком темно-синего цвета; было очевидно, что она стала томиться по занятию более интересному и привлекательному, чем выращиванье подсолнечников или засолка на зиму огурцов.