Василий Шульгин - Три столицы

И мне нравилось это. За стеной звенела гитара и женский голос выводил частушки. Разухабистые, они пелись на какой-то минорный мотив, однообразно повторяющийся. Содержание их было фабрично-идиотское, вроде:

После такого заявления деланно-вызывающего не следовало никакого взрыва веселья. И вообще, ничего, относящегося к «этому делу». Refrain, так сказать, как бы отбывался по обязанности (должно быть, так они понимали свою дань «ленинизму»). Затем начинался общий разговор. Единственным ценителем певицы был один только голос, очевидно, парня и, очевидно, сугубо болвана. Вероятно, желая выразить свое обожание, он после каждого куплета закатывался каким-нибудь бессмысленным апострофом.

Поехав сверху вниз по гамме, как бы поставив этим способом нестерпимо глупый восклицательный знак, он принимался ржать. В этом его никто не поддерживал, но никто и не мешал. Видимо, к этому шуту все там привыкли.

Прасковья Мироновна (так она себя называла, и так это к ней подходило, как лапти к шелковому чулку) — продолжала свои болотно-лесные ужасы.

— А в речку, помнишь, как ты провалился!.. Лед шел. Можете себе представить. Зато потом, когда добрались до жилья. Какое блаженство! Вымыться. Самое ужасное это болото. Все было черное, липкое, грязь по всему телу…

За стеной звучало:

После чего идиот закатывался.

— И вот, — продолжала Прасковья Мироновна, — вы понимаете, как нам повезло. В этом доме была ванна. А впрочем, бросим… Послушайте, я хочу вам сказать, что я с вами не согласна, совершенно не согласна. Мне кажется, что вы ужасно ошибаетесь в этом вопросе…

Ах, Боже мой! Наш «эмигрантский крест» я принес и сюда с собой. И здесь мы спорили. О чем? Неужели, чтобы кого-нибудь любить, надо кого-то ненавидеть?

А гитара дзинкала за стеной:

И болван за стеною «поддерживал».

На этот раз певица подарила нас еще несколькими куплетами:

Но затем оказалось, что, по-видимому, «он» тоже ею не дорожит. Впрочем, она утешилась:

Тут ее поклонник заржал с особым усердиеь.

А мы продолжали шептаться на темы, то острые, разъединяющие, то, наоборот, спаивающие и во всяком случае волнующие. Конечно, они были контрабандисты, но вся политическая жизнь, по ту и по эту сторону, их живо интересовала. Они влачили существование, на которое страшно было смотреть, потому что оба кашляли. Она только что переходила на ногах воспаление легких в этом карточном домике, где можно было кое-как натопить, но к утру мороз забирался во все щели. Между загнанными в угол стариками и расхулиганившейся молодежью — они вдохновенно и цепко мечтали о какой-то новой России.

И этот наш шепот между этими двумя берегами порою приобретал просто мистический характер. Ведь так оно и есть! Ведь так оно и будет, если что-нибудь будет. Именно между обессиленным Старым и зазнавшимся Новым станет это Среднее, которое разобьет дзинкающую гитару на дурацкой голове комсомола, выгонит трусливых родителей из-за печки и заставит тех и других жить по образу Божию и подобию!

Разумеется, я часто ездил в Москву. Один раз я поехал со специальной целью. Прасковья Мироновна решила меня повести в народный суд.

Пришли. Прошли такие коридоры, какие почему-то всегда бывают в судах, где толпились разные люди. Тут же был буфет, где продавали скверные, но очень большие пирожки (такие же, как в былое время продавались на маленьких станциях) и пили горячий чай «с морозу».

Когда мы вошли в залу заседания, суд уже начался. Это была большая комната, наполовину наполненная скамьями, каковые скамьи также были заполнены наполовину. На возвышении сидел суд. Было тихо. Мы тоже вошли тихонько, но все же на нас обратили внимание. Председатель внимательно всматривался, когда мы занимали места. Человек, который был, очевидно, прокурором (он говорил, глядя от нас, с левой стороны), тоже на минуту обдал нас своим еврейским взглядом. Он был еврей, да еще местечковый. Впрочем, был он все же умнее, чем его акцент: