Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII

Пес Помпе примостился у его ног, и там же в изножье поставили зажженную свечу, помещенную в серебряный сосуд с водой. Король боялся темноты, поэтому при дворе завели обычай, чтобы дверь из его опочивальни в соседнюю комнату, где паж или товарищ по играм коротал ночь, всегда оставалась приоткрытой. Однако этим вечером король самым решительным образом потребовал, чтобы отныне и впредь дверь на ночь закрывали. Лишь услышав такие слова, стражи растревожились, и взволновались, и наконец уразумели, что король крайне возбужден.

— Ну-ну! — буркнул старый Хокон, верный слуга еще со времен короля-отца, упрямо продолжавший относиться к молодому королю как к малому дитяти. — Это с какой такой радости?

— Пусть будет, как я сказал, — отвечал король, — а с завтрашнего дня не надо оставлять на ночь и свечу.

Стражи отвесили низкий поклон и, пятясь, вышли из опочивальни, но Хокон, затворив за собой дверь, все же остался сидеть на пороге. Остался с ним и один из стражей по имени Хультман. Они слышали, как король беспокойно ворочается, и, когда Хокон прильнул наконец глазом к замочной скважине, он — хоть и нечетко — углядел в отблеске горящей свечи, что его юный повелитель сидит на постели.

Ночной ветер громыхал и завывал на дворцовой террасе и в верхушках лип Карлсбергского парка, но в самом здании все было тихо и спокойно. И однако же удивленному Хокону чудилось, будто он различает приглушенное, почти шепотное звучание мужского голоса, а порой даже отдельные слова. Он насторожился, начал прислушиваться с еще большим вниманием и услышал, что король приглушенным голосом произносит молитву, которую выучил еще в раннем детстве: «Дай мне силы владеть собой, да не пробудят льстивые речи во мне высокомерия и своенравия, чтобы не попрать мне уважение, коим я обязан Богу и людям».

Старый Хокон преклонил колена и сложил руки для молитвы, сквозь тишину дворца и легкий посвист ветра за дворцовой стеной до него все так же доносились слова короля.

«Хоть и королевский сын, поставленный во главе могучею королевства, я всегда буду со смирением помнить, что изыскан особой милостью Божьей, а потому и должен неизменно упражняться в христианских добродетелях и науках, дабы оказаться достойным высокого призвания. Боже Всемогущий, ты, что возводишь на трон королей и свергаешь их с трона, научи меня неизменно следовать твоим заветам, дабы не злоупотребил я себе на пагубу и людям во зло высокой властью, которую ты даровал мне. Во имя Святого имени Твоего. Аминь».

Господи, какая ужасная скука здесь царила! Как нескончаемо долго тянулись дни при маленьком дворе, где облаченные в траур государственные советники зевали, сидя по своим креслам, глядя прямо перед собой тупым взором и словно бы удивляясь тому, как же это все-таки получилось, что у каждого из них на левой и на правой ноге одинаковые башмаки, а не то чтобы на левой ноге ботфорт, а на правой — бальный шелковый туфель. После чего они снова зевали, а за дверью, на лестнице, зевали стражники, а поварята внизу, на кухне, запускали пальцы в готовое блюдо и спрашивали потом друг у друга:

— Хватает ли в нем кислоты, чтобы у высоких господ за столом сделались кислые гримасы?

Кучера запрягали в черные кареты лошадей с черным плюмажем и черными лентами. Всюду царила черная ткань, местами подкроенная, местами подшитая. В Громункхольмской церкви, где был погребен опочивший король, все еще не сняли черные балдахины и ковры, далеко окрест разносился из церкви колокольный перезвон. Когда, наконец, коронационная процессия вышла на заснеженные улицы, оказалось, что решительно все ее участники облачены в траур, и лишь на молодом короле пурпурные одежды. Не успело эхо последних залпов торжественного салюта отзвучать над Тюскбагареберген, как снова в эти ненастные рождественские дни вокруг трона воцарилась прежняя скукотища.

Хмурым полднем, громко топая, к ним на кухню заявился повар вдовствующей королевы. В руках он держал банку с консервированными томатами.

— Господи Боже ты мой, сегодня у нас дел невпроворот, его Светлость герцог Голштинский, которого вскорости ожидают при дворе, изволил прислать сей драгоценный дар. Ее Величеству и фрейлине Грете Врангель уже доводилось отведать сих плодов, и Тессин, много на своем веку поездивший, сегодня спустится в кухню собственной персоной, дабы помочь нам при стряпне. И нечего вам стоять, вытаращив глаза. А ну, живо за тряпками! Чтоб все начистить до блеска.