Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII

Многие отдыхали у ног твоих,
как я, и ранец подняв, как я, уходили.
Знай же, старче: миг этот, пахнущий лесом,
в ранец запал и лежит до поры. Поманит
он за порог домоседа его зимой:
«Где, — тот скажет, — вы, белые облака,
остановитесь! Вернитесь, шмели и пчелы,
мы от века друзья и поймем друг друга».
Память странствий поможет ему сложить
голову на покой, под бугор зеленый,
и прошептать во сне: «Пой, Сильвия, пой, —
пой нам всем о счастье живых и мертвых!»

Путь петляет, пуст и бел,
меж дворов ночных и сонных.
Все худое, все, что будет,
спит покуда сном глубоким:
беды, скорби, все так скоро,
старость, траурные дроги,
двор, сровнявшийся с землей…
Ночь, укрой
нас одиноких в дороге
и сокрой от нас грядущие дни!

Дрожь в дальнем Космосе. Воспоминанье —
между деревьев показался дом.
Как звался я? Кем был? О чем я плакал?
Забыто все, и в воющем пространстве
Исчезло средь катящихся миров.

Зачем и ночью мне непокой?
Мой день отгорел, и тьма за плечами.
То солнца, что жизнь мою освещали,
угасшие за пеленой печали,
блещут и льются светлой рекой.

Десница тьмы! Ты тяжело прижала
к земле меня, все нестерпимей гнет,
но я клянусь: ты не услышишь жалоб,
упрямо я иду вперед.

Но уж не юной песенкой печальной —
растравой старости теснится грудь.
Вокруг толпятся тени. Путь недальний
пройти осталось — самый тяжкий путь.

Грузно он сполз, за утесы цепляясь,
к низким вратам горы,
за которыми — город мертвых,
ледяной, занесенный снегом.
Тихонько всхлипнув во мраке,
верная дочь, припав к плечу,
сквозь рыдания так говорила:
«Мог ли провидеть ты в час удачи,
что, измаясь, бездомным нищим,
ждать ты станешь у смертных врат?
Ты ешь чужой кусок. Твой древний замок
стал грудой щебня, где гнездятся лисы.
О, понял ты теперь, что значит старость,
когда уже бессилен ливень слез
забвенье принести или прощенье.
Ты радоваться разучился. Холод
земной струится по твоим костям.
Рукой дрожащей не найдя опоры,
ты падаешь под хохот сорванцов
и улыбаешься в ответ. Не им
понять, что ты уже не здесь, не с ними.
О смерти грезишь ты, о ней одной!»

И опустясь устало на сугроб,
уснула. Старец, мантией ветхой
дочери плечи укутав, молвил,
так что никто из живых не слышал:
«Дочь, усни, — один я стану
счет вести ночным часам,
когда толпою мертвые обступят
мой одр, — в сиянье бледном и недвижном
так высоки, почти недостижимы!
Ужели я посмею их теперь
друзьями или родичами звать?
О, где моя былая спесь —
в гордыне прежних дней, бывало,
я с ними рядом смел идти, как равный, —
а днесь смиренно руки им целую!
О заполни меня, нежность ко всякой твари!
Мог ли провидеть я в час метели,
что смертный ветер не убивает,
но отверзает чувства, словно сад
неведомых благоуханных роз?
О суть моя, вот — дивное творенье!
В чем зло и в чем добро — проста отгадка,
как знает сын греха в цепи возмездья,
в чем разница меж золотом и грязью.

Но вот — загадка: на пути надежном
зачем так тянет в пропасть заглянуть?
Я пал. Был осужден брести в сомненьях,
но здесь, у врат, сулящих мне покой,
глядите, выколотые глаза,
как трескается скорлупа загадки
и как из темной жуткой сердцевины
восходит к небу несказанный свет.
Приди, спросивший, — вот тебе ответ!
Приди, скорбящий, — вот утешенье!
Соломинка ласкает пальцы мне,
немые вещи обретают голос,
а голоса людей и глубину, и смысл!
Пусть отдохнет усталый и гонимый,
дай руку, дай дитя мне на колени.
Потом — веди вперед и злых, и добрых,
и возложи мне мантию на плечи,
что мною сброшена была.
Впервые ныне падший царь фиванский
стоит, готовый править и судить».