Эрвин Штриттматтер - Чудодей

Выяснилось, что война, которую они ждали со дня на день, только чуть оцарапала их мизинцем.

Когда утром ротмистр-пивовар открыл люк командирского бункера, чтобы взглянуть на войну, войны уже и след простыл. Зато тяжелыми шагами к лагерю приближался рядовой Роллинг, неся в перекинутой через плечо сетке двух большущих щук и ружье стволом вниз. Пивовар Беетц прямо из люка вкатил ему трое суток ареста.

— Кто так оружие носит, сука, карнавальщик, или вы рейнский, а?

В канцелярии щук у Роллинга отобрали. Их подали на обед господам офицерам.

Было предпринято расследование касательно малой ночной войны. Оно не дало никаких результатов. Никто ничего не видел. Все часовые просто открывали огонь, чтобы поддержать соседа. Август Богдан боялся насмешек и скрыл, что он стрелял первым. Он был твердо уверен, что прикончил минимум двух или трех ведьм.

— Все хорошо! — сказал Вонниг, когда Роллинг стал на него ворчать. — Теперь я по крайней мере знаю, какая она на слух, война.

…Станислаус зашел к Вейсблатту. Поэта опять определили к старым товарищам, Крафтчеку и Богдану. Вейсблатт лежал бледный и изможденный на набитом мхом матраце и курил «амариллу», одну из последних. Ничто в его лице не дрогнуло, когда его друг Бюднер протянул ему руку.

— Ты болен, Вейсблатт?

Вейсблатт, держа сигарету между большим и указательным пальцами, словно кусочек мела, что-то писал в воздухе.

— Вам знаком этот знак, господин палач?

— Тебе нехорошо, Вейсблатт?

— Очень хорошо. Скоро мне принесут из кухни крылышко. Крылышко пропеллера.

Станислаус уставился на своего друга. Глаза Вейсблатта были пусты. Когда Вейсблатт все-таки ощутил, что на него пристально смотрят, он захлопал глазами и потянул носом воздух, как собака.

— Насколько я знаю, у них есть свой запах, сударь. Они пахнут как палач в Париже.

Вейсблатт отвернулся к стене. Крафтчек потянул Станислауса за рукав:

— Не приставай к нему с вопросами, а то ему, того и гляди, опять захочется летать, как в прошлую ночь. Он себе внушил, что у него утиные крылья, но они жареные, и он, пролетев чуток, всякий раз падает.

— Его заколдовали, — сказал Богдан. Станислаус сообщил начальству, что его друг Вейсблатт болен.

— Он же поэт, значит, так и так полоумный, — сказал унтер-офицер медицинской службы. — Я за ним понаблюдаю на дежурстве.

В воскресенье Станислаус и Вейсблатт сидели под толстой сосной за пределами лагеря. Стояла тишина. Птицы уже отгомонили, отпели свое. Большие лесные муравьи ползли своими трактами, тащили маленькие веточки, сосновые иглы, личинки и ощупывали себя, когда в слепом своем рвении сталкивались друг с дружкой. Вейсблатт березовой веткой чертил что-то на песке.

— Насколько я знаю, я действительно помешанный. Нервы вконец испорчены.

— Ты плохо играешь. И это заметно.

— Только тебе.

— Они тебя обследуют и поставят к стенке.

— Я буду играть лучше. Насколько я знаю, это иногда удается. В Париже я прочел несколько книг по психологии. Интересно!

Что-то затрещало в ветвях. Они пригнулись. Из ветвей вылетел дятел. Они подняли головы и рассмеялись.

— Вот тебе, пожалуйста, на таких мелочах они тебя и подловят, — сказал Станислаус.

Вейсблатт нарисовал на песке дом крышей вниз. Теперь он рисовал дым из трубы.

— Но я вправду сойду с ума в этом лесу.

— Ну тогда я ничем не могу тебе помочь. — Станислаус поднялся. Стая ворон летела сквозь сумерки.

— «Двенадцать воронов на Нотр-Дам…» — завел Вейсблатт. — Ты когда-нибудь вспоминал об Элен?

— По-моему, я думаю о ней больше, чем ты.

Вейсблатт нарисовал большое облако над своим вниз головой стоящим домом.

— Я никогда никого не любил так, как Элен.

— А ты уверен, что любил ее?

— Она кивнула мне перед смертью. Ты это видел. — Вейсблатт поднял указательный палец. — Ты слышишь этот гложущий звук или это только у меня в мозгу?

— Это крольчиха.

Вейсблатт перечеркнул свой рисунок, поставил на него ногу и растер все подошвой.

— У нее была цель, и я думаю, она с самого начала знала, что делает!

— Крольчиха?

— Твоя девушка, Элен.

— Теперь ты видишь, что я сумасшедший. Ты уверен, что Элен так все и задумала?

— Это совершенно очевидно.

— Значит, она меня не любила. Она же убила людей.

— И себя.

Они возвращались в лагерь. Вейсблатт потянул Станислауса за рукав назад: