Висенте Бласко-Ибаньес - Винный склад

И двое молодыхъ людей крѣпко поцѣловались на порогѣ хижины, соединивъ уста свои безъ всякаго трепета чувственности, долгое время держа другъ друга въ объятіяхъ, словно они своей любовью бросали вызовъ старому міру, который покидали.

Сальватьерра проводилъ въ Кадиксъ и усадилъ на пароходъ свеаго стараго товарища, сентора Фермина, отплывавшаго въ Америку съ Рафаэлемъ и Маріей де-ла-Лусъ. Привѣтъ! Они больше не увидятся. Міръ черезчуръ великъ для бѣдвнхъ, прикрѣпленныхъ всегда на одномъ и томъ же мѣстѣ.

Сальватьерра почувствовалъ, что у него текутъ изъ глазъ слезы. Всѣ его друзъя, всѣ воспоминанія его прошлаго исчезали, разрушенные смертью или несчастіемъ. Онъ оставался одинъ среди народа, котораго намѣревался освободить и который уже не зналъ его. Молодое поколѣніе смотрѣло на него, какъ на безумца, внушавшаго нѣкоторый интересъ своимъ аскетизмомъ, но они не понимали его словъ.

Нѣсколько дней послѣ отъѣзда этихъ своихъ друзей, онъ покинулъ свое убѣжище въ Кадиксѣ, чтобы оттравиться въ Хересъ. Его звалъ умирающій, одинъ изъ товарищей хорошихъ его временъ.

Сеньоръ Матаркадильосъ, хозяинъ маленькаго постоялаго дворика донъ-Грахо, былъ при смерти. Семья его умоляла революціонера пріѣхать, такъ какъ присутствіе его было послѣднимъ лучомъ радости для умирающаго. «Теперь онъ уже приговоренъ», писали его сыновья донъ-Фернанду. И онъ поѣхалъ въ Хересъ и отправился пѣшкомъ по дорогѣ въ Матансуелу, по той самой дорогѣ, которую онъ прошелъ ночью, но въ обратную сторону, идя за трупомъ цыганки.

Когда онъ добрался до постоялаго двора, ему сообщили, что его другъ умеръ нѣсколько часовъ передъ тѣмъ.

Это былъ воскресный вечеръ.

Въ единсутвенной комнатѣ хижины, на бѣдно убраной кровати лежалъ трупъ, безъ иного общества, кромѣ мухъ, жужжавшхъ надь его почти фіолетовымъ лмцомъ.

Вдова и дѣти, неся съ покорностью давно ожидаемое ими несчастіе, наливали стаканы виномъ, и служили своимъ покупателямъ, сидѣвшимъ въ непосредственной близости постоялаго дворика.

Поденщики Матансуэлы пили здѣсь, составивъ большой кружокъ.

Донъ-Фернандо, стоя у дверей хижины, созерцалъ обширную равнину, гдѣ не видно было ни одного человѣка, ни одной коровы, въ монотонномъ уединеніи воскреснаго дня.

Онъ чувствовалъ себя одинокимъ, вполнѣ одинокимъ. Только что онъ лишился послѣдняго изъ товарищей революціонной юности. Изъ всѣхъ совершившихъ походъ въ шоры и шедшихъ навстрѣчу смерти или тюрьмѣ ради романтизма революціи, никого не оставалось подлѣ него. Одни бѣжали въ отчаяніи за море, подшпориваемые нищетой; другіе — гнили въ землѣ, не имѣвъ утѣшенія видѣть, что справедливость и равенство царятъ надъ людьми.

Сколько безполезныхъ усилій! Столько тщетныхъ жертвъ! И наслѣдство столькихъ трудовъ, казалось, теряется навсегда! Новыя поколѣнія отворачиваются отъ старыхъ, не хотятъ принять изъ ихъ утомленныхъ и слабыхъ рукъ бремя ненависти и надеждъ.

Сальватьерра съ грустью смотрѣлъ на толпу работниковъ. Они или не знали его, или дѣлали видъ, что не знаютъ. Ни одинъ взглядъ не былъ устремленъ на него.

Говорили они о великой трагедіи, все еще, казалось, державшей подъ своимъ гнетомъ рабочій народъ въ Хересѣ, о казни пяти поденщиковъ за ночное вторженіе въ городъ, но говорили они спокойно, безъ страсти, безъ ненависти, точно это была казнь знаменитыхъ разбойниковъ, окруженныхъ ореоломъ народной славы.

Они выказывали нѣкоторую горячность лишь разсуждая о мужествѣ, съ которымъ они умерли, о томъ, какъ они входили на эшафотъ. Хуанъ и де-Требухена шли на смертную казнь какъ люди не способные чувствовать страхъ, не бахвалясь этимъ. Два другіе убійцы умерли какъ животные. А воспоминаніе о бѣдномъ Маэстрико почти вызывало у нихъ смѣхъ съ его дрожью смертельной тоски и его криками «да здравствуетъ революція», чтобы внушить себѣ мужество и сдержать нервность свою.

О власть имущихъ, о тѣхъ, которые присудили ихъ къ несправедливой и неслыханной смертной казни, о тѣхъ; которые, быть можетъ, подготовили этотъ взрывъ для оправданія репрессій, ни единаго слова. Низкій страхъ, намѣреніе не думать, отражалочь въ глазахъ всѣхъ. Они молчали и продолжали пить.

Одивъ изъ нихъ подошелъ къ Сальватьеррѣ. Это былъ Сарандилья, еще болѣе ослѣпшій. Онъ не узналъ революціонера, пока хозяева дворика не сказали ему, что онъ тутъ.

Съ больши интересомъ разспрашивалъ о Рафаэлѣ. Ахъ, донъ-Фернандо, какъ все измѣнилось въ Матансуэлѣ послѣ отьѣзда Рафаэля. Теперь мыза принадлежала дону-Пабло Дюпону и имъ былъ новый надсмотрщикъ, чедовѣкъ суровый и жестокій, мучающій и его и всѣхъ поденщиковъ.