Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

Пьер переживал чудеснейшие месяцы. Никогда еще неофит не служил столь ревностно счастью ближнего. Он весь горел любовью, он был страстно одержим своей апостольской миссией. Обездоленные, с которыми он сталкивался, — мужчины, оставшиеся без работы, матери и дети, оставшиеся без хлеба, вселяли в него крепнувшую с каждым часом уверенность, что вот-вот родится новая религия и положит конец несправедливости, которая насильственно обрекает бунтующее человечество на вымирание; и Пьер решил употребить все силы, дабы ускорить сроки божественного вмешательства, час возрождения раннего христианства. Католик умер в нем уже давно, он по-прежнему не верил в догматы, таинства, чудеса. Но он тешил себя надеждой, что церковь все-таки может выступить на благо человечества и во избежание социальной катастрофы, угрожающей народам, возглавить неодолимое движение современной демократии. Лишь поставив перед собой цель снова вдохнуть евангельскую истину в сердца изголодавшихся и ропщущих обитателей предмостий, Пьер обрел душевное успокоение. Он действовал, он меньше страдал от ужасающей опустошенности, не покидавшей его со времен Лурда; и поскольку он больше не задавал себе вопросов, его больше не терзали сомнения. Теперь он служил обедню с безмятежным сознанием исполняемого долга. И под конец ему даже пришла в голову мысль, что таинство, которое он совершает, что все таинства и догматы, в сущности, только символы, обряды, необходимые человечеству в пору его младенчества, что с этими символами оно распрощается впоследствии, когда, возмужавшее, облагороженное, просвещенное, в состоянии будет вынести ослепительную наготу истины.

Снедаемый жаждой принести пользу, провозгласить во всеуслышание свой символ веры, Пьер однажды утром сел за стол и начал писать книгу. Это вышло само собою, книга не была задумана им как литературное произведение, она вылилась из самых глубин его души, по велению сердца. В одну из бессонных ночей, словно начертанное огненными буквами, во мраке вспыхнуло название: «Новый Рим». Этим было сказано все, ибо разве не из Рима, вечного, обетованного города, должно было прийти искупление? Там пребывала единственная нерушимая власть, обновление могло начаться лишь на священной земле, где некогда пустило корни старое древо католичества. За два месяца Пьер написал книгу, которую подсознательно вынашивал целый год, когда знакомился с современным социализмом. В нем словно кипело поэтическое вдохновение, порой ему чудилось, что страницы этой книги открылись ему в сновидении, что они продиктованы неким внутренним голосом, идущим из самых глубин его существа. Пьер нередко читал виконту Филиберу де Лашу строки, написанные накануне, и встречал у того горячее одобрение; виконт видел в книге удачное средство пропаганды; чтобы увлечь за собою народ, надо его растрогать, говорил виконт и добавлял, что хорошо было бы сочинить благочестивые, но занимательные песенки, которые распевали бы в мастерских. Что до монсеньера Бержеро, то он не рассматривал книгу с точки зрения догмы, он был глубоко растроган духом пылкого милосердия, веявшим от ее страниц, и даже совершил неосмотрительность, письменно обратившись к автору со словами одобрения, которые разрешил поместить в качестве предисловия к его труду. И эту-то книгу, в июне увидевшую свет, конгрегация Индекса намерена была запретить, — ради ее спасения молодой священник и прибыл только что в Рим; преисполненный удивления и энтузиазма, он горел желанием добиться торжества своей веры, самолично выступить в защиту своего труда перед святейшим папой, чьи мысли, по убеждению автора, отражала его книга.

Прислонившись к парапету, Пьер замер, сызнова переживая три предшествующих года и любуясь этим городом, о котором он так мечтал, который так жаждал увидеть. За его спиной с грохотом подкатывали и отъезжали экипажи, сухопарые англичане и грузные немцы сменяли друг друга, затратив на обозрение классической панорамы предписанные путеводителем пять минут. Тем временем возница и лошадь, понурив головы, покорно поджидали священника под палящими лучами солнца, которое нагревало саквояж, одиноко лежавший на сиденье. А Пьер казался теперь особенно тщедушным, — в черной сутане, худой, он весь устремился вперед и замер, целиком поглощенный изумительным зрелищем. После Лурда он похудел, лицо его как бы истаяло. С тех пор как материнское начало возобладало в нем, высокий крутой лоб, вместилище интеллекта, унаследованный им от отца, словно бы стал меньше; зато сделался приметнее довольно крупный рот, изобличавший доброту, и мягкий, необычайно нежный подбородок; в сердобольном взгляде молодого священника светилась пламенная душа.