Франс Силланпя - Праведная бедность - Полная биография одного финна

Слышится негромкая команда: «Выходите». Юха возвращается к действительности, и его мысли начинают идти в совершенно другом направлении. Все выходят. В войне за освобождение Финляндии такие процессии были обычны.

Последним через кладбищенские ворота проходит Юха Тойвола. Другие, что помоложе, беглым шагом идут впереди, лишь грузный заведующий кооперативной лавкой тащится рядом с ним.

Холод, голод и бессонница помогли старому Юхе. Колотье в груди и одышка больше не мучают его. Правда, они еще дают себя знать, но уже не так сильно. Неощутимой стала и дрожь в теле, а в сознании словно очертился какой-то неподвижный круг и лихорадочно снуют тысячи мелких мыслей. Он пребывает в таком состоянии до тех пор, пока ничто не нарушает непрерывности происходящего, пока все идут равномерным шагом и не подается никаких команд. Но когда эта непрерывность нарушается, пусть даже самым незначительным эпизодом, — например, когда егерь отводит железную створку ворот, когда он оборачивается и дуло винтовки описывает в сумраке дугу, тогда Юха чувствует страшный толчок усталого отчаяния. Оно уже не режет, а точно бьет изнутри, как кожаным мячом.

Вот показалась куча песка, выбранного из могилы. «Стой!» Передние останавливаются сразу, задние делают еще несколько шагов. Все стоят неподвижно, слышно дыхание людей, кто-то опустился на четвереньки, но никто не произносит ни слова. Круг в сознании Юхи исчез, его страшно тянет лечь на землю, но он продолжает стоять. На душе у него теперь так, как было однажды, когда он болел и уже принял причастие. Да и разве он только что не причастился? Он совершенно отчетливо помнит, как он стоял в углу сарая на Пайтуле, в счастливом прошлом, но все, что произошло с того момента по сегодняшний день, начисто выпало из памяти. Правда и кривда, виновность и невиновность — все это крайне далекие вопросы для данной ситуации, при данном состоянии ума. В этот момент им нет доступа даже в самый темный уголок сознания. Какое платье было на Хильту в тот день, когда она покидала дом, осиянная солнечным светом? Такое-то было платье, такие-то башмаки…

Юхины чувства констатируют происходящее. Ни слова не говоря, толстяка вывели из задних рядов, приказали ему раздеться и разуться, что он сейчас и делает. Потом он подходит к могиле, чуть осыпается под ногами песок. Зловещее безмолвие… Щелк-щелк — клац! Долгая-долгая тишина, в продолжение которой перехватывающее дух ощущение чего-то противоестественного достигает предела. Выстрел — как огромное облегчение. После того как прошел первый, все пойдет легче.

Вот и второму приказывают раздеться, подойти к могиле — и так далее. Выстрелы гремят, тщетно пытаясь возмутить сломленные души. Как видно, в этой партии нет героев. Женщины издают какие-то дрожащие звуки, но это не плач; вероятно, таков первобытный визг самки, которую разлучают с детенышем. Тщетные мольбы о пощаде, коленопреклоненья — все это уже было в месте заключения.

Вышло так, что наш старый, несимпатичный Юха остался последним. Он еще настолько сохранил способность соображать, что отдает себе в этом отчет и в нем даже рождаются какие-то смутные мысли. И еще он совершенно твердо убежден в том, что недавно принял причастие, он без конца бормочет себе под нос: «Господи Иисусе, прими мою душу». Он несколько колеблется снимать штаны, ибо подштанники у него совсем драные (где уж было такому раззяве раздобыться новыми из гвардейских запасов), да к тому же, в силу обстоятельств, немного… Но он все же расстегивает ремень и сбрасывает штаны. «Господи Иисусе, прими мою душу. Господи Иисусе, прими мою душу».

На дне могилы уже натекла большая лужа теплой крови, когда Юха ступает туда в шерстяных носках. Какая-то сладостная истома заставляет его лечь поверх груды трупов. Края могилы отчетливо вырисовываются на светящемся куполе неба. Сладостная истома сменяется леденящим ознобом. Снизу в затылок упирается чей-то кулак.

На какое-то мгновенье Юха забыл, что, собственно, его ожидает, но вот слышится голос егеря, приказывающий ему встать. В напряженные моменты люди машинально повинуются отданному приказу, — Юха неловко поднимается и, придерживая руками злосчастные подштанники, без какой-либо «последней мысли» повергается в смерть, которая над всеми властна, для всех одна.

Его страдания, — в невидимых счетных книгах они, несомненно, зачтутся в пользу народа, о совокупном существовании которого он понятия не имел, — его страдания были более долгими и глубокими, чем у многих, а быть может, и у любого из тех, чьим страданиям сейчас ведется счет.