Роберт Эйкман - Внутренняя комната

— Не думаю, что он предназначен для детей, Liebchen, — сказала мама, улыбаясь своей нежной улыбкой. — Нам придётся спросить совета в музее Виктории и Альберта.

— Конечно, не предназначен, — ответила я. — Потому он мне и понравился. Я буду принимать гостей, как Прекрасная Отеро.

На следующее утро, когда мама ушла на работу, отец поднялся наверх и принялся толкать и ворочать мой дом своими неумелыми руками.

— Сейчас принесу долото, — сказал он. — Подцепим его с углов, снимем стены, а потом я схожу в «Вулворт» и куплю шурупы и петли. Думаю, у них что-нибудь найдётся.

За это я ударила отца кулаком в грудь. Он схватил меня за запястья, и я закричала, что он пальцем не дотронется до моего прекрасного дома, что он обязательно всё испортит, что силой ещё никто ничего и никогда не добивался. Я знала отца: когда ему взбредало в голову взяться за инструменты, спасти имущество мог лишь скандал, грозящий перерасти в нескончаемый плач, если только он не откажется от своей затеи.

Пока я кричала и буянила, из нижней комнаты, отвлекшись от своих книг, появился Константин.

— Так невозможно, сеструля, — сказал он. — Как я запомню всю эту тридцатилетнюю войну, если ты до сих пор не научилась держать под контролем свои истерики?

Константину, хотя он и был на два года младше меня, всё-таки следовало знать, что я уже не в том возрасте, когда кричат без всякой цели.

— Ты дождёшься, что он заберёт в переплёт все твои книги, подхалим, — завопила я на него.

Отец отпустил мои запястья.

— Ферма Уормвуд может быть спокойна. Я и без неё найду повод сходить в «Вулворт».

И он неторопливо вышел из комнаты.

Константин рассудительно кивнул.

— А, понимаю, — сказал он. — Понимаю, о чём ты. Я пойду заниматься. А ты, вот, попробуй.

И он протянул мне маленькую щербатую пилку для ногтей.

Я провела большую часть утра, крайне осторожно орудуя этой несовершенной фомкой и пытаясь как-то объяснить для себя историю с куклой в окне.

Мои попытки проникнуть в дом потерпели неудачу, и я отказалась принимать любую действенную помощь от родителей. Возможно, к этому времени я уже не горела желанием попасть внутрь, хотя грязь, запустение и апатия кукол, так отчаянно нуждавшихся в том, чтобы их как следует набили и расселили по дому, продолжали причинять мне беспокойство. Разумеется, я долго пыталась закрыть входную дверь, и не меньше времени потратила на попытки открыть окно или найти потайную пружину (эту идею подсказал Константин). В конце концов, я укрепила две створки парадной двери двумя половинками спички; и всё же чувствовала, что такой выход из положения был неподобающе кустарным. До появления более подходящего способа я решила никого не впускать в главную гостевую. Мои замыслы относительно раутов и оргий пришлось отложить: в пыли и паутине не очень-то разгуляешься.

А потом я начала видеть сны о моём доме и его обитателях.

Первый из них был одним из самых странных. Я увидела его спустя три или четыре дня после того, как вступила во владение домом. Всё это время стояла облачная и хмурая погода, так что отец перестал носить вязаный жилет. Затем внезапно загромыхало. Этот раскатистый, вялый, далёкий, прерывистый гром продолжался весь вечер до самой темноты, когда уже невозможно было откладывать наш с Константином отход ко сну.

— Ваши уши привыкнут к шуму, — сказал отец. — Постарайтесь просто не обращать на него внимания.

Константин поглядел с сомнением; но я, утомлённая тягучими гулкими часами, была готова вступить в иное измерение снов.

Я почти сразу уснула, несмотря на гром, который, как тяжёлый пар, клубился в чёрном воздухе, перекатываясь по моей просторной, полупустой спальне, по четырём её стенам, по полу, под потолком. Время от времени сверкала розовато-зелёная молния. Это была всё та же затянувшаяся прелюдия к буре, утомительная и неровная растрата накопленной за лето энергии. Гул и грохот вошли в мои сны, которые, сверкая, сменяли друг друга и исчезали, едва придя, в безуспешных попытках сгуститься или ударить по дому; такие же бесприбыльные, как события рядового дня.

После изматывающих часов фантасмагории, предвосхитивших столь многие ночи моей жизни, я обнаружила себя в чёрном лесу среди огромных густых деревьев. Хотя я шла по тропинке, меня бросало из стороны в сторону, и деревья, суровые и шершавые, оставляли на мне синяки и ссадины. Казалось, что ни лесу, ни ночи не будет конца, но внезапно, в самой гуще и леса, и ночи, я вышла к моему дому. Он стоял там, прочный, необъятный, зажатый между деревьев; слабый свет, едва ярче, чем от ночного светильника, горел в каждом окне его верхнего этажа (как часто бывает во сне, я могла видеть дом сразу со всех четырёх сторон), озаряя два деревянных клина, неровных и разбухших от влаги, которые крепко держали входные двери. Огромные деревья тянулись к крыше, размахивая неповоротливыми ветвями; ветер со скрипом заглядывал через чёрные зубцы стен. Затем, провозглашая бурю, вспыхнула ослепительно-белая молния. В ту секунду, пока она длилась, я увидела, что два моих клина взлетели на воздух и двойная парадная дверь распахнулась.