Джон Голсуорси - Из сборника 'Человек из Девона'

- Я должен был чем-нибудь заняться в то время. Это было необходимо...

Он смотрел в свой стакан, и прошло некоторое время, прежде чем я осмелился спросить, был ли он участником многих боев.

- Да, - ответил он серьезно. - В общей сложности я воевал почти двенадцать лет. Я был один из Гарибальдиевой "Тысячи" в шестидесятых годах.

- Но вы ведь, конечно, не итальянец?

Он нагнулся вперед, упершись ладонями в колени.

- В то время я жил в Генуе, изучал банковское дело. Гарибальди был замечательный человек! Я не мог не пойти за ним. - Он говорил очень просто. - Можно сказать, это было все равно, как если бы маленький человек один встал против толпы здоровенных парней... И я пошел с ним, точно так же как и вы бы пошли, будь вы там. Но я с ними пробыл недолго: началась наша война, и мне пришлось возвратиться на родину. - Он сказал это таким тоном, как будто со дня сотворения мира была всего только одна война на земле. - Да, продолжал он задумчиво, словно размышляя вслух, - и с тысяча восемьсот шестьдесят первого года до тысяча восемьсот шестьдесят пятого. Вы только подумайте! Бедная страна. В моем штате, в Южной Каролине, мне пришлось пройти все с начала до конца, все должны были воевать, противник численностью превосходил нас в три раза.

- Вы, должно быть, созданы для борьбы?

- Гм, - протянул он, словно впервые подумав об этом. - Иногда я боролся ради хлеба насущного, а иногда потому, что обязан был бороться. Надо стараться быть джентльменом. Не угодно ли еще чаю?

Выпить еще чаю я отказался, распростился с хозяином и ушел, унося с собой образ старика, смотревшего на меня с площадки крутой лестницы. Подкручивая седые усики, он тихо говорил мне вслед:

- Осторожнее, дорогой сэр, там на углу ступенька.

"Быть джентльменом!" - повторил я вслух его слова, очутившись на улице. Я испугал старую француженку, и она от неожиданности уронила зонтик, после чего мы в течение почти двух минут стояли, кланяясь и улыбаясь друг другу, и наконец расстались, переполненные наилучшими чувствами.

Через неделю мы с ним снова оказались рядом на концерте. За это время я несколько раз видел его, но только мельком. Он казался чем-то подавленным. Губы его были крепко сжаты, загорелые щеки посерели, взгляд был беспокойный. В промежутке между двумя номерами программы он тихо промолвил, постукивая пальцами по своей шляпе:

- У вас бывают неудачные дни? Да? Неприятно, не правда ли?

И тут произошло нечто, послужившее началом тому, о чем я хотел вам рассказать. В зал вошла героиня одного романа, или преступления, безумства, или эксцентричности - называйте, как хотите, - которая только что приковала к себе взоры всего "света". Она и ее спутник прошли мимо нас и заняли места на несколько рядов правее. Она все время поворачивала голову, и каждый раз я замечал тревожный блеск ее глаз. Кто-то сзади нас сказал:

- Бесстыжая!

Мой сосед круто обернулся и свирепо посмотрел на того, кто это сказал. В нем произошла удивительная перемена: он оскалил зубы, нахмурился, шрам на его виске покраснел.

- Эх, - сказал он мне. - Это улюлюканье достойно презрения! Как я это ненавижу! Но вы не поймете... я... - Он замолк и постепенно обрел свою обычную скромную сдержанность. Он даже казался пристыженным и пытался еще выше подкрутить свои усики, как бы подозревая, что во время его вспышки они пришли в беспорядок.

- Я сам не свой, когда речь заходит об этих вещах, - сказал он неожиданно и начал читать программу, держа ее вверх ногами. Но через минуту заговорил снова каким-то странным тоном:

- Можно встретить людей, которые возражают против вивисекции животных, но когда заживо режут женщину - кого это трогает? Неужели и вы находите, что из-за трагедии, подобной этой - а, поверьте мне, это всегда трагедия - мы должны травить женщину? И что другие женщины должны изгонять ее из своей среды? А мужчины - видеть в ней легкую добычу? - Он снова замолчал, глядя прямо перед собой. - Ведь это мы делаем из них то, что они собой представляют. Но даже если это и не так... все равно! Если бы я думал, что есть на свете хоть одна женщина, перед которой я не мог бы снять шляпу... я... я... не мог бы спать спокойно.

Он встал, дрожащими руками надел свою ветхую соломенную шляпу и, ни разу не оглянувшись, пошел к выходу, спотыкаясь о ножки кресел.

Я остался на месте сильно расстроенный. Слова: "Надо стараться быть джентльменом!" - продолжали преследовать меня. Когда я вышел, я увидел его у входа, он стоял, держа одну руку на бедре, а другую положив на свою собаку. В этой позе он был воплощением терпеливого ожидания. Ослепительное солнце ярко освещало его изношенную одежду и худобу его загорелых рук с длинными пальцами и пожелтевшими от табака ногтями. Увидев меня, он взошел по ступенькам мне навстречу и приподнял шляпу.