Фрэнсис Фицджеральд: Издержки хорошего воспитания

Шестой час пополудни оторвался от солнечного диска и беззвучно рухнул в море. Золотое монисто выросло в сверкающий остров, а легкий бриз, что играл кромкой тента и раскачивал голубые туфельки, вдруг принес песню. Ее выводил мужской хор в точном ритме и полной гармонии с ударами весел, разрезавших голубую бездну. Вскинув голову, Ардита прислушалась.

В изумлении Ардита наморщила лоб. Она замерла, чтобы не пропустить второй куплет.

Ахнув, она выронила роман, который распластался на палубе, и поспешила к борту. Футах в пятидесяти прямо в ее сторону разворачивалась большая гребная лодка с командой из семи человек: шестерки гребцов и кормчего, который стоя размахивал дирижерской палочкой.

Внезапно дирижер устремил взгляд на Ардиту: она свесилась через борт, одержимая любопытством. По мановению палочки песня смолкла. Тут Ардита заметила, что на этом суденышке дирижер — единственный белый человек: на веслах сидела шестерка чернокожих.

— Приветствуем «Нарцисс»! — уважительно поздоровался он.

— Что за вопли? — живо откликнулась Ардита. — Заплыв на ялах для умственно отсталых?

Лодка уже притерлась к борту, и сидевший на носу верзила обернулся, чтобы ухватиться за веревочный трап. Дирижер оставил свой пост на корме; не успела Ардита сообразить, что к чему, как он взлетел по трапу и, переводя дыхание, застыл на палубе.

— Женщин и детей не трогать! — отрывисто скомандовал он. — Орущих младенцев — за борт, мужчин — в кандалы!

От волнения сунув кулачки в карманы платья, Ардита лишилась дара речи.

Перед ней стоял молодой человек с презрительным изгибом губ и голубыми, по-детски ясными глазами на загорелом чутком лице. Иссиня-черные от влаги кудри наводили на мысль о потемневшем изваянии греческого бога. Ладно сложенный, ладно одетый, подтянутый, он смахивал на стремительного нападающего футбольной команды.

— Обалдеть! — вырвалось у нее помимо воли.

У обоих глаза сверкнули холодом.

— Вы капитулируете?

— Упражняетесь в остроумии? — вспылила Ардита. — Вы что, не в себе? Или у вас обряд посвящения в братство?

— Я спрашиваю: вы капитулируете?

— Мне казалось, у нас в стране сухой закон, — пренебрежительно заметила Ардита. — Что вы пили — лак для ногтей? Убирайтесь подобру-поздорову!

— Что-что? — Он не поверил своим ушам.

— Что слышали! Убирайтесь прочь!

Он ненадолго задержал на ней взгляд, будто обдумывая ее слова.

— Еще чего, — выговорили его презрительные губы, — я отсюда ни ногой. Сами убирайтесь, коли есть желание.

Подойдя к борту, он отдал краткий приказ; вся команда без промедления вскарабкалась по веревочному трапу и выстроилась в шеренгу: угольно-черный верзила на правом фланге, коротышка-мулат — на левом.

Форма одежды на первый взгляд была у них примерно одинакова: какие-то голубые робы с бахромой из пыли, глины и лохмотьев; у каждого за спиной болталась небольшая, но, похоже, увесистая белая котомка; под мышкой каждый держал громоздкий черный футляр, в каких носят музыкальные инструменты.

— Смир-р-но! — скомандовал главный, браво щелкнув каблуками. — Направо равняйсь! Вольно! Бейб, выйти из строя!

Смуглый коротышка сделал шаг вперед и козырнул:

— Йес-сэр.

— Слушай мою команду: спуститься в кубрик, экипаж обезвредить, всех связать, кроме судового механика. Этого доставить ко мне. Да, вещмешки сложить вдоль борта.

— Йес-сэр.

Бейб снова взял под козырек и жестом подозвал к себе остальных. После краткого приглушенного совещания они по одному бесшумно спустились в сходной люк.

— Итак, — бодро заговорил командир, обращаясь к Ардите, которая в бессильном молчании созерцала последнюю сцену, — если ты поклянешься своей честью — видимо, честь эмансипированной девицы стоит не слишком дорого, — что будешь двое суток держать свой острый язычок за зубами, то пересядешь в нашу лодку и начнешь грести к берегу.

— А если нет?

— А если нет — наймешься на какую-нибудь посудину и уйдешь в море.

С легким вздохом облегчения, как будто миновав опасный рубеж, молодой человек опустился на канапе, где совсем недавно нежилась Ардита, и вальяжно потянулся. Уголки его рта оценивающе поползли вверх, когда он стал разглядывать броский полосатый тент, надраенную латунь, дорогую обшивку. Взгляд его упал на книгу, потом на безжизненный лимон.