Джеймс Джойс - Дублинцы

Состязание началось. Секунд через тридцать Уэзерс медленно пригнул к столу руку противника. Багровое лицо Фэррингтона побагровело еще больше от злости и стыда, что такой щенок его одолел.

– Нельзя наваливаться всем телом. Соблюдайте правила, – сказал он.

– Кто это не соблюдает правил? – сказал Уэзерс.

– Давайте сначала. Кто выиграет два раза из трех.

Состязание началось снова. У Фэррингтона вздулись на лбу вены, а лицо Уэзерса из бледного стало как пион. Руки и пальцы у обоих дрожали от напряжения. После долгой борьбы Уэзерс снова медленно пригнул руку своего противника к столу. Среди зрителей прошел ропот одобрения. Бармен, стоявший у самого стола, кивнул победителю рыжей головой и сказал с дурацкой ухмылкой:

– Ого! Вот это здорово!

– А тебе что? – злобно обернулся к нему Фэррингтон. – Какого черта суешься не в свое дело?

– Шш, шш, – сказал О'Хэллорен, заметив свирепое выражение на лице Фэррингтона. – Пора закругляться, ребятки. Пропустим еще по одной – и домой.

Угрюмого вида человек стоял у О'Коннел-Бридж, дожидаясь сэндимаунтского трамвая. В нем кипела затаенная злоба и желание отомстить. Он чувствовал досаду и унижение, он даже не был пьян, в кармане у него оставалось только два пенса. Он проклинал все на свете. Он нажил неприятности в конторе, заложил часы, истратил все деньги и даже не напился как следует. Он снова почувствовал жажду, и ему томительно захотелось очутиться опять в душной, прокуренной пивной. Его репутация силача погибла после того, как его два раза подряд одолел какой-то мальчишка. Его сердце переполнила ярость, а когда он вспомнил о женщине в большой шляпе, которая задела его, проходя, и сказала «pardon», ярость едва не задушила его.

Трамвай довез его до Шелбурн-Роуд, и он потащил свое грузное тело вдоль казарменной стены. Возвращаться домой было отвратительно. Войдя с черного хода, он увидел, что в кухне никого нет и огонь в плите почти погас. Он заорал:

– Ада! Ада!

Его жена была маленькая женщина с востреньким личиком, которая изводила мужа, когда он был трезв, и которую изводил он сам, когда он был пьян. У них было пятеро детей. С лестницы бегом спустился маленький мальчик.

– Кто там? – спросил отец, вглядываясь в темноту.

– Я, папа.

– Кто это «я»? Чарли?

– Нет, папа, Том.

– А мать где?

– Она в церкви.

– Вот как… А обед? Она оставила мне обед?

– Да, папа. Я…

– Зажги лампу. Чего вы тут торчите впотьмах! А остальные где, спят?

Человек тяжело опустился на стул, мальчик зажег лампу. Человек стал передразнивать интонацию сына, бормоча вполголоса: «В церкви… В церкви, скажите пожалуйста». Когда лампа, наконец, была зажжена, он стукнул кулаком по столу и заорал:

– Ну, где же обед?

– Я сейчас… сейчас приготовлю, папа, – сказал мальчик.

Отец подскочил от ярости и ткнул пальцем в сторону плиты:

– На таком огне? Да у тебя все прогорело! Ну постой, я тебе покажу, как упускать огонь.

Он шагнул к двери и схватил трость, стоявшую в углу.

– Ты у меня будешь знать, как упускать огонь! – сказал он, засучивая рукав, чтоб тот не мешал ему.

Мальчик вскрикнул: «Папа!» – и с плачем бросился бежать вокруг стола, но человек погнался за ним и схватил за полу куртки. Мальчик дико озирался по сторонам, но, видя, что спастись некуда, упал на колени.

– Другой раз не станешь упускать огонь, – закричал отец и с силой ударил его тростью. – Вот тебе, щенок!

Мальчик взвизгнул от боли, трость полоснула его по бедру. Он сжал руки, и голос у него дрожал от страха.

– Папа! – кричал он. – Не бей меня, папа! Я… я помолюсь за тебя… Я Святую Деву попрошу, папа, только не бей меня… Я Святую Деву попрошу…

Старшая разрешила ей уйти, как только женщины напьются чаю, и Мария заранее радовалась свободному вечеру. В кухне все так и блестело; кухарка говорила, что в большие медные котлы можно смотреться вместо зеркала. В печи, славно поблескивая, горел огонь, а на одном из боковых столов лежали четыре огромных сладких пирога. Издали они казались ненарезанными; но вблизи видно было, что они аккуратно нарезаны толстыми длинными ломтями и их можно прямо подавать к чаю. Мария сама нарезала их.

Роста Мария была очень-очень маленького, но у нее был очень длинный нос и очень длинный подбородок. Говорила она слегка в нос и казалось, что она всегда успокаивает кого-то: «Да, моя хорошая», «Нет, моя хорошая». Всегда за ней посылали, если женщины ссорились из-за корыт, и всегда ей удавалось водворить мир. Старшая как-то раз сказала ей: