Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда

— Такова судьба всех земных деяний, — ответствовал Франц. — Одна лишь душа наша создана для бессмертия, высшее, что есть в нас, — это наши мысли о господе, ибо они уже в этой жизни предуготовляются к жизни вечной и следуют туда за ним. Они — прекраснейшее творение искусства, какое дано нам создать, и они непреходящи.

Поутру в воскресенье Франц в сопровождении мастеровых отправился в церковь. Старый образ сняли; Франц отер с него пыль и разглядывал его с превеликим умилением. Он представлял распятие Христа, иные фигуры уже были совсем неразличимы, это была картина еще тех времен, когда не научились употреблять для живописи масло, одежды были точно деревянные, лица неестественные, а изо рта выходили ленты с изречениями. Штернбальд тщетно старался отыскать имя живописца; он не допустил, чтобы образ просто выбросили, и самолично запер его в шкаф в церкви, дабы и в будущем какой-нибудь любитель искусства мог увидеть эту старинную реликвию.

Но вот укрепили его картину, первый удар благовеста разнесся над тихим селом, крестьяне и крестьянки в своих горницах заторопились приодеться в праздничное платье. Никто нынче не работал, прекрасный день радовал своим теплом и светом, недвижны были старые ивы у озерца, не колеблемые и малейшим дуновением ветерка. Франц прогуливался на лугу за церковью, всею грудью вздыхая воздух, успокаивающий и вместе бодрящий, и душа его полнилась тихим восторгом. Когда взглядывал он в сторону леса, сердце его странным образом стеснялось: вдруг начинало ему представляться, что нынешний день станет чрезвычайно достопримечателен для него, потом мысль эта улетучивалась, подобно смутному предчувствию, что порой посещает нас ночью и рассеивается с наступлением утра. Теперь уже не собственная картина занимала его мысли, а нечто постороннее, непонятное ему самому.

Такие причудливые фантазии нередко обуревают душу художника, ибо всякий предмет в природе, будь то цветок, колеблемый ветром, или облако, плывущее по небу, пробуждает в нем воспоминание либо надежду. Перед его мысленным взором проходят полчища видений, недоступных обыкновенным смертным; в особенности душа поэта подобна быстротекущему потоку, чья журчащая мелодия не смолкает ни на мгновение, легчайшее дуновение оставляет в нем свой след, он отражает всякий луч; поэт меньше всех зависит от докучного материала, более всех свободен в своем творчестве, ему дано облекать свои образы в лунное сиянье и зарево заката и извлекать из незримой арфы доселе неслыханные звуки, и на крыльях этих звуков спускаются ангелы и нежные духи, и по-братски приветствуют слушающего, который часто и не слышит звука небесного привета и спешит схватиться за свои будничные дела, дабы вновь стать самим собой. Нередко стеснение духа как раз и предшествует выходу художника на новые нехоженные пути — лишь стоит ему пойти на звук песни, льющейся из неведомого далека. Нередко страх есть лишь предощущение бесконечного многообразия искусства, хотя сам художник принимает его за предчувствие ожидающих его страданий, горя или радости.

Раздался последний удар колокола, церковь уже была полна народу, и мать Штернбальда сидела на обычном своем месте. Франц встал посреди маленькой церковки, и тут заиграл орган, вступил хор; как раз напротив Франца находился вход в церковь, через него доносился шум деревьев. Молитвенный восторг захватил Франца, пение волнами плескалось под сводами, торжественные звуки органа величественно нарастали и мелодической бурей обрушивались на слушателей; и взоры всех поющих были устремлены на новый образ. Взглянул и Франц, и сам поразился красоте и волнующей значительности собственных фигур, но нет, они не были более его собственными, картина внушала ему почтительную робость и молитвенное преклонение. И чудилось ему, будто создания его кисти движутся и разговаривают, и подпевают в общем хоре под звуки органа, и будто далекие ангелы подходят все ближе и светозарным своим сиянием изгоняют из сердца всякое сомнение, всякий страх; с несказанным блаженством осознавал он себя христианином. С картины взор его скользнул на зеленое кладбище перед входом, и мнилось ему, будто каждое деревце, каждый кустик тоже смиренно молятся и объяты благочестивым восторгом. Словно бы усопшие из своих могил призрачными голосами тихо подпевали торжественным звукам органа: деревья по ту сторону кладбища одиноко и печально воздевали к небу словно бы молитвенно сложенные руки своих ветвей, а через окна в церковь широким потоком вливались ласковые лучи солнца. Ожили и заговорили неуклюжие каменные статуи у стен, крылатые младенцы, которыми был украшен орган, будто заиграли на своих лирах, воспевая славу Творца.