Жан де Лафонтен: Любовь Психеи и Купидона

Еще одно: вместо того чтобы обойти предсказание оракула, приводимое Апулеем в начале приключений Психеи и отчасти образующее завязку повести, я лишь затруднил свою задачу, не сделав это предсказание двусмысленным и кратким, как полагается быть пророчествам, изрекаемым богами. Я довольно плохо справился с обоими этими требованиями, особенно со вторым, заявив, что предсказание оракула содержит в себе также его толкование жрецами, — жрецы не всегда понимают то, что их устами возвещает бог. Впрочем, бог мог с таким же успехом внушить жрецам верное истолкование, как он внушил им самое пророчество, и это соображение тоже могло бы меня выручить. Но не будем вдаваться в подобные тонкости! Каждый, кто захочет вдуматься в суть дела, и без того признает, что ни Апулей, ни я ни в чем здесь не погрешили.

Я согласен с тем, что в подобных повествованиях, как и в театральных пьесах, ум читателя следует держать в постоянном напряжении, никогда не следует открывать ему развязку событий, хотя он, конечно, должен быть к ней подготовлен. Согласен также, что Психея должна втайне опасаться того, что ее супруг может оказаться чудовищем. Все это по видимости противоречит предсказанию оракула, о котором мы ведем речь, но, по существу, легко с ним согласуется, ибо сюжет не настолько запутан, чтобы помешать читателю разгадать истинную природу супруга, дарованного судьбой Психее; довольно того, что сама Психея не знает, чьей женой она стала, и что нам не терпится узнать, увидит ли она наконец этого супруга, как это произойдет и каково будет ее душевное смятение после того, как она увидит возлюбленного. Словом, то удовольствие, которое должно доставить чтение этой повести, заключается не в сомнениях касательно природы супруга Психеи, но лишь в неуверенности относительно ее самой: мы не должны ни на миг допускать, что такое милое существо может оказаться предметом страсти чудовища или по крайней мере вообразить себе это — такая мысль вызвала бы у читателя глубокое возмущение. Наша красавица несомненно находила отраду в беседе и в ласках своего мужа и лишь порой должна была тревожиться: а уж не демон ли это или волшебник? Но чем мимолетнее появлялась у нее такая мысль, — хотя бы на время, потребное для подготовки катастрофы, — тем это уместнее. Не говорите, что оракул должен был бы исключить для нее такую мысль. Я признаю, что его слова вполне ясны для нас; но они могли быть не совсем ясны для Психеи: она жила в век невинности, доходившей до того, что тогдашние люди могли и не ведать всех тех форм, в каких проявляется любовь. Это надо иметь в виду, благодаря этому отпадают возражения, которые можно было бы мне на этот счет сделать.

Безусловно, мне можно бросить еще немало других упреков, и я готов со всеми ними согласиться, ибо отнюдь не считаю свое произведение совершенным: я старался только, чтобы оно доставляло удовольствие, будучи настолько же приятным, насколько убедительным.

Для этого я разбросал во многих его местах стихи, равно как и ввел многие другие прикрасы, как например поездку четырех наших друзей, их разговор о сострадании и смехе, описание ада и одного из уголков Версаля. Последнее не вполне соответствует нынешнему состоянию местности; я ее изобразил в том виде, в каком она предстанет нам через два года. Может случиться, что повесть моя не проживет столько времени; но как бы мало ни был писатель уверен, что произведение его будет услаждать потомство, он должен, насколько возможно, стремиться к этому.

Четыре приятеля [1] «Четыре приятеля» — под античными именами скрываются здесь Буало (Арист), Расин (Акант), Шапель (Геласт) и сам Лафонтен (Полифил). , сведшие знакомство на Парнасе, образовали своего рода кружок, который можно было бы назвать Академией [2] Академия — название местности в окрестностях древних Афин, предназначенной для гимнастических упражнений. Она была засажена деревьями, и в ее аллеях собирались ученики и друзья Платона для бесед с учителем. , если бы только он был несколько шире и если бы все его члены столь же ревновали о Музах, сколь пеклись о своих наслаждениях. Первым делом они изгнали из своих собеседований педантические рассуждения и все то, что попахивает академическими диспутами. Когда они собирались вместе и успевали вдоволь наговориться о своих забавах, то, если речь заходила о чем-нибудь, имеющем отношение к наукам или к литературе, они пользовались таким случаем. При этом они не задерживались долго на одном и, том же предмете, а с легкостью перебрасывались с одного сюжета на другой, подобно пчелам, встречающим на своем пути множество разных цветов.