Александр Дюма - Тысяча и один призрак

Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня ее слова. Это уверение в любви в настоящем времени, вместо прошедшего: это «любит вас» вместо «любил вас», эта загробная любовь ко мне, живой, — все это произвело на меня потрясающее впечатление. В то же время мной овладело странное чувство, будто бы я была, действительно, женою того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня, притягивал мучительно, как земля влечет очарованную ею птицу. Я глазами поискала Грегориску и увидела его: он стоял бледный у колонны, глаза были подняты к небу. Не знаю, видел ли он меня.

Монахи монастыря Ганго окружали гроб с телом, пели псалмы по греческому обряду, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала у меня на устах, я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то шабаше демонов, а не на собрании священнослужителей. Когда подняли гроб, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я чувствовала, как ноги подкосились, и оперлась о дверной косяк. Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала Грегориску. Тот повиновался и приблизился. Тогда Смеранда обратилась ко мне на молдавском языке.

— Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет, — произнес Грегориска.

Тогда Смеранда опять заговорила. Когда она кончила, Грегориска сказал:

— Вот что моя мать говорит: «Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь так же, как если бы Костаки был вашим супругом, отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых, — я, его мать, и вы, его вдова! Прощайте, идите к себе, я провожу моего сына до его последнего пристанища, по возвращении я уединюсь с моим горем, и вы увидите меня не раньше, чем я с ним справлюсь. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо не хочу, чтобы оно убило меня».

Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской. Я вернулась в свою комнату, похоронная процессия удалилась. Я видела, как она исчезла за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился всего в полумиле от замка по прямой, но дорога была проложена в обход разных препятствий, и процессия была в пути около двух часов.

Стоял ноябрь. Дни были холодные и короткие. В пять часов вечера было уже совершенно темно. Около семи часов я опять увидела факелы. Это возвращался похоронный кортеж. Труп упокоился в склепе предков. Все было кончено. Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мной со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, которые смерть закрыла. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого днем и находилась в еще более печальном настроении. Я слышала бой разных часов в замке, и мной все сильнее и сильнее овладевала тоска, по мере того как летело время и приближался тот момент, когда умер Костаки.

Я слышала, как пробило три четверти девятого. Тогда меня охватило странное волнение. Необъяснимый ужас насквозь пронизал меня, мое тело застыло, вместе с ужасом меня охватил непреодолимый сон, который притупил все чувства, дыхание затруднилось, глаза заволокло пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать. В то же время, однако, чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближающихся к моей двери, затем мне показалось, что она открылась, а затем я уже больше ничего не видела и не слышала.

Я почувствовала только сильную боль на шее. Затем впала в глубокий сон. В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела, я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось дважды предпринять попытку встать. Однако я пересилила слабость и поскольку, проснувшись, продолжала чувствовать в шее ту же боль, которую испытала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.

На моем горле остался след, похожий на укол булавки. Я подумала, что, наверное, какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула. На другой день я проснулась как обычно, хотела было встать, как только открыла глаза, но ощутила такую слабость, какую пережила лишь однажды в жизни — в тот день, когда мне пускали кровь. Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. День прошел печально и мрачно. Я испытывала нечто странное, у меня возникла потребность оставаться там, где я сидела, всякое перемещение было для меня утомительно.