Ванда Василевская: Звезды в озере

Штатские прятались по кустам, стараясь держаться подальше от маленького отряда. Поручик с ненавистью смотрел на них: сначала они радостно приветствовали его, теперь бежали, как от заразы. Он знал почему. Знал, что стоило какой-нибудь части остановиться в лесочке, как над деревьями немедленно появлялась эскадрилья и била уверенно, безошибочно как раз по этому месту. Он понимал это, и все же его охватывали злоба и презрение. Чего они боятся, за что опасаются? За свою паршивую жизнь? Да было ли для чего жить, стоило ли вообще жить после того, что произошло? Ведь он твердо знал, что если бы не мундир, если бы не эти полтора десятка людей, которых он вел, — не было силы, которая принудила бы его сделать хоть один шаг. Зачем же так мучаются, зачем же так рвутся вперед все эти люди, оборванные, в сваливающихся с ног сапогах, оставляющие кровавые следы на песке, голодные, почерневшие от жажды люди, у которых нет никаких шансов на спасение?

Его обогнала артиллерийская часть с тремя небольшими пушками. Ехавший впереди капрал только рукой махнул в ответ на вопрос Забельского. На его глазах пехотинцы бросали в канавы винтовки и подсумки, — он смотрел на это с бессильной злобой, но не решался ничего сказать. Да и что говорить?

И все же где-то должна еще существовать точка опоры, придет же все снова в порядок. Ему вспомнилось прочитанное в давнем детстве описание самума в пустыне… Вырваться из песчаной воронки, не попасть в центр урагана; он идет узкой полосой, все увлекая за собой на этом пути, но шагом дальше — там тихо и спокойно. Его, Забельского, несчастье в том, что он попал в самую гущу вихря, застигнут на его проклятом пути. Отскочить куда-нибудь в сторону, вырваться из этой воронки — и окажется, что не все еще потеряно, что существует и нечто иное, кроме паники и катастрофы, кроме потока отчаявшихся людей, вслепую мчащихся по шоссе, где ночью их валит с ног усталость, а днем поливают пулеметным огнем с ужасающе чистого, ясного неба.

Как-то вечером он перешел со своим отрядом Буг, и на минуту ему показалось, что теперь все будет хорошо. Между ним и тем, что надвигалось, пролегла границей, словно какая-то реальная преграда, река, широкая, сверкающая, журчащая о покое и безопасности.

Но скоро глазам его представились торчащие к небу трубы сожженной деревни, и на дорогу обрушилась весть о заблудившихся неприятельских танках. У него уже не было сил на поиски лесочка, и он расположился на изумрудно-зеленом лугу, спускающемуся к маленькому пруду. Солдаты повалились наземь, как мертвые; Забельский стал осматриваться в поисках воды. Он шел по склону, белому от ромашки; высокая буйная трава доходила ему до колен. Там, внизу, в золоте лютиков, в лазури незабудок, открывался прудок. Небесной голубизной сверкнула вода. У берега он опустился на колени, нагнулся к воде и в ту же минуту заметил в стороне, за кустом вербы, мундир и неподвижно торчащие ноги. Солдат, должно быть, пролежал здесь уже несколько дней, — распухшее туловище было погружено в воду, голова завязла в иле. Забельский равнодушно взглянул на него и приник лицом к воде. Но тут же отпрянул, — от голубого озерца бил в лицо трупный запах, невыносимый смрад, сладковатый и удушливый. Он выругался, охваченный злобой на этого человека: другого и места не нашел, где дать себя убить, — как раз у самой воды. Забельский отошел на несколько шагов, повалился на траву и стал пощипывать зеленые продолговатые листочки щавеля. Приятная кислота освежила рот.

Поодаль разговаривали вполголоса солдаты.

— Только бы до Полесья добраться, там уж нас и сам черт не найдет. Болота, скажу я вам! Заберешься в тростники — и живи себе хоть сто лет. Рыбы до черта.

Забельский хотел было прикрикнуть на них, но раздумал. Ишь ты, Полесье… Сидеть в тростниках, ловить рыбу… Больше всего возмутило его то, что перед ним, как живые, возникли разлившиеся полесские воды, и крики чибисов, и золото и лазурь тех далеких — о, каких далеких теперь — поездок в те края… Полесье возникло перед ним, как солнечная улыбка в этом разбушевавшемся кругом аду… Черт побери, неужели теперь самое главное — это сохранить свою паршивую жизнь?

Через несколько дней они добрались до местечка. Забельский брел с опущенной головой, как вдруг его кто-то окликнул:

— Господин поручик!

По булыжнику небольшой площади бежал майор Оловский. Забельскому показалось, что он видит сон. На минуту он забыл обо всем. Знакомое лицо, вынырнувшее из давно минувших, предвоенных времен. Те же веселые глаза и непокорный чуб, светлыми кудрями выбивающийся из-под шапки. Забельский бросился к майору в порыве внезапной радости. Куда девалась и усталость, — словно он очнулся от тяжкого сна. Где же это он? Что это, захолустный городок или Мазовецкая улица в Варшаве?