Моисей Кульбак - Зелменяне

— Ича, — сказал он, — знаешь ли ты, что из-за твоего чиханья мы рискуем жизнью?

Но что мог ответить ему дядя Ича? Ведь этот крик вырывался у него помимо его воли.

Во дворе искали выход из создавшегося положения, но в конце концов тетя Малкеле сама справилась с этой бедой.

Теперь, когда дядя Ича чихал, он хватал себя за нос и падал лицом в постель, тетя Малкеле быстро накрывала его подушкой, а сама наваливалась сверху или же, если ей было некогда, сажала вместо себя ребенка. Там, под подушкой, дядя Ича мог хорошенько прочихаться, потом он стряхивал с себя перья и садился снова за свою машину.

В мирное время в чиханье дяди Ичи не было ничего опасного. Летом на рассвете, бывало, половина двора еще в тени, а умытый дядя Ича сидит уже за своей швейной машиной у раскрытого окна и строчит, как из пулемета. Вдруг раздается страшный, рыдающий вопль. Двор сразу пробуждается. Люди вскакивают с постели, протирают глаза.

— Что случилось?

— Ничего. Дядя Ича чихает.

— Ничего особенного.

Тем временем повсюду раскрываются окна и оконца, высовываются заспанные, растрепанные головки разных Зелмочков и выкрикивают со всех сторон:

— Будь здоров, дядя Ича!

— Живи долго!

— Сто двадцать лет живи!

Зато совсем другим человеком был дядя Юда, другим человеком — и притом странным. Это был столяр, тощий еврей с лоснящейся бородкой, с очками на кончике носа. Глядел он поверх очков — поэтому всегда казалось, что он сердится. Очки он, должно быть, носил для красоты и солидности. Он строгал, не снимая очков, ел, не снимая очков, без очков, кажется, только спал.

Дядя Юда был философом и вдовцом.

Его жена, тетя Геся, умерла еще при немцах, одновременно с одним резником, и, надо сказать, очень нелепой смертью.

Тогда дядя Юда пошел в синагогу отсиживать шиве. [2] Семь дней траура по умершему. Он засел там за печь и вообще не хотел больше вставать.

Он решил отрешиться от всех мирских дел и заняться только своими думами — работа, надо сказать, довольно почетная. Но город насел на него, и он все же вернулся к верстаку.

Что же произошло с тетей Гесей?

Наш город тогда находился под пушечным огнем. Хозяйки всей улицы позапирали дома и спустились к реб Зелмеле в погреб. Вдруг тете Гесе захотелось куриного бульону. Почему? В тесноте она до тех пор смотрела на реб Ёхескла, резника, покуда ей не захотелось курятины. Она поймала курицу, резник вытащил халеф, [3] Нож резника. и они вышли во двор, чтобы ее зарезать.

Но тут на двор обрушился страшный огонь и выбил все стекла.

Когда стихло, сосед постучался в погреб и позвал людей. Тетя Геся лежала спокойная и бледная, как будто ничего не случилось, возле нее — бородой вверх — голова резника, а он сам, резник, лежал на поваленном заборе с халефом в руке.

Тут же стояла курица и размышляла о превратностях судьбы.

Вопреки обычаю Зелменовых молчать весело, дядя Ича молчал хмуро. Если не считать этого маленького отклонения, он во всех своих привычках оставался верен традициям реб Зелмеле.

В нем, так сказать, нашла свое выражение любовь к природе, которая вообще была присуща Зелменовым. Дядя Юда откармливал гусей у себя в сенях (об одной его курице уже шла речь), в дождь он выставлял кадку под дождевую воду, а в весеннее время не мог без того, чтобы на рассвете не собрать немного щавеля. Его любовь к бревнам и доскам также, наверное, проистекает от этой же тяги к природе. Дядя Юда строгал доску с любовью, с огоньком, — одним словом, ему нравилось столярничать. Кроме того, у него была смертельная тоска по скрипке, по пению и вообще по всякой музыке.

У дяди Юды были дети разного рода. Для нашего рассмотрения подходят только двое — Хаеле дяди Юды и Цалел дяди Юды.

Стоит еще остановиться поподробней на одном из более молодых Зелменовых, на старшем сыне дяди Ичи — Бере Хвост.

Это парень-богатырь, молчаливый кожевник. Во время Гражданской войны он получил в боях под Казанью орден Красного Знамени за свою спокойную зелменовскую силищу.

Он ходил с Гаем на Варшаву.

Там он чуть было не погиб, попав к белополякам, но каким-то чудом успел переодеться и добрался домой пешком.

Когда Бера вошел в дом, поднялся плач, весь двор сбежался, даже дядя Зиша пришел. Бера сел, принялся медленно стаскивать сапоги и бросил тете Малкеле:

— Мама, дай мне поесть!

Он уплетал с удручающей поспешностью, уставившись в потолок. Дядя Юда плюнул и ушел. Понемногу убрались все. Бера поел, надел сапоги и снова пошел воевать.