Пер Лагерквист - Улыбка вечности

Но когда я почувствовал, что смерть моя близка, я ускакал подальше от поля боя. Обливаясь кровью, скакал я по чудесной земле. Я видел цветы и деревья, я видел горы, и дороги, и все эти светлые, солнечные селения в долинах, и птиц, что кружили над ними. Все было так близко мне, все было со мной. И тогда я понял, что жизнь — это все, что кроме нее ничего нет. Я умер, выпрямившись в седле, гладя на все вокруг.

Он замолчал. Потом сказал:

Но оказалось, это еще не все. И радость жизни не похожа на ту радость, какой жил я. Радость жизни загадочна и непостижима, не то что моя. Я был человеком, как все, и ничего больше.

После этого его заявления послышался юный мелодичный голос, застенчивый и несмелый, как голос ребенка:

Я был спасителем людей.

Я был рожден, чтобы сказать им все, чтобы открыть им подлинный смысл всего сущего.

Тайна жизни была всегда со мной, как с другими их вера или безверие. Когда я задумывался о том, что было вокруг меня, я постигал не только то, что я видел, но и все мне невидимое, я входил в открытое пространство, где было собрано все видимое и невидимое и где всегда было светло и тихо. Я оставался там какое-то время, но не потому, что хотел что-то понять, а просто потому, что там было светло, я ведь был еще ребенком.

Я не задумывался над тем, чем я владел, это просто было всегда со мной. Но я чувствовал, как тайна моя все растет там внутри, каждое утро, просыпаясь, я чувствовал, что она здесь, со мной, и солнце сияло, когда я выходил гулять, и трава под деревьями сверкала от росы. И я чувствовал, как все ждет меня, как все живое ждет меня, все, что счастливо и что обделено все ждет, что однажды я выскажу то, чем я так беззаботно владею. А я входил в еще более светлое пространство, где было собрано все видимое и невидимое, оставался там все дольше и дольше, я ведь был еще ребенком, и там, внутри, был мой настоящий дом.

Мне исполнилось только четырнадцать лет, когда мне пришлось умереть. Я нес в себе тайну жизни, поэтому я должен был умереть.

Все, подавленные, слушали этот детский голос. Молчание безнадежности воцарилось во тьме.

Но тут кто-то из них заявил:

А вот я был метрдотелем в одном из самых больших ресторанов, очень известном и посещаемом. Это трудная и очень важная профессия. Надо уметь угадывать желания самых разных людей и уметь сделать так, чтобы им было хорошо.

Надо понимать, чего люди желают, и каждому уметь угодить. Я знал обращение, и все считали, что я очень подхожу для этой должности.

Уж я-то знал, как устроить все так, чтобы клиент остался доволен. Тут и требуется-то самая малость. Главное — изобретательность. Букетик цветов в вазе, немного вкуса — порой это решает все. И сервировка чтобы была безукоризненная — это, быть может, самое важное. Нет, все это совсем не так просто, как кажется. Это целая наука — видеть людей насквозь и уметь им угодить. Я это умел, уж на меня-то можно было положиться. Уходя, они всегда уверяли, что очень довольны.

Я был просто незаменим. Но пришлось и мне распроститься со своим делом, все мы смертны. И они, конечно же, были вынуждены найти себе нового метрдотеля, потому что без метрдотеля не обойтись. Надеюсь, он знает обращение и клиенты по-прежнему довольны.

Выслушав его, они пришли в полную растерянность. Они просто не знали уже, что и думать, в головах у них был полный сумбур.

И тогда из тьмы поднялся некто.

Здесь, во тьме вечности, никогда прежде не случалось, чтобы кто-то вставал, чтобы кто-то изменил положение или вообще что-то изменилось. Все с изумлением смотрели на него. Лицо его было словно опалено страстью, глаза его горели во тьме. И говорил он не как другие, речь его была горяча и зажигательна. Он так говорил:

Что есть истина? Скажите нам: что есть истина? Та жизнь, которой мы живем на земле, — сплошная путаница, многообразие без границ! Слишком много всего? Слишком много — нам просто не разобраться. Нам дано видеть лишь свое собственное, но это так ничтожно. А вся остальная большая жизнь — она так огромна! Мы боремся каждый в одиночку, вечно чего-то ищем, но каждый находит лишь самого себя. Мы одиноки в беспредельном пространстве, наше одиночество вопиет во тьме. Нам нет спасения, слишком уж нас много и слишком мы все разные. Нам не найти общего пути.

Так, может, жизнь — это всегда только я сам, или ты, или он? И никогда — мы все вместе? Никогда — что-то достаточно простое и надежное, к чему мы все могли бы приклонить наши головы и быть счастливы? Приклонить головы, как к старой матери, которая изо дня в день говорит своим детям одни и те же слова, чувствуя лишь, как крепнет с каждым разом связующая их любовь. И быть счастливыми, как счастлива бывает семья, собравшаяся под крышей родного дома. Может, она, жизнь, столь огромна, что нам никогда ее не постичь? Никогда — во веки веков! И нам остается лишь бесконечно мусолить одно и то же, каждому свое, видя, как все другое поглощается тьмой, для нас непроницаемой.