Рюрик Ивнев: Юность

Вечер прохладный. Дома пусты. Все гуляют. Вера только что вышла. Звала с собой. Она хорошая, но поймет ли? Да и надо ли ей знать? Карл Константинович странный такой. Будто знает о чем-то, и тайну бережет чью-то. Но он суровый, а Леша скверный, но милый…

— Вы куда?

— Так, пройтись.

— Идемте вместе.

— Хорошо.

— Вы, вероятно, меня старика не любите? Такой хмурый я, не подхожу к молодежи, а люблю ее. Вот Коля, если был сын мой жив, иначе было бы все.

— Вы говорите, что в снегу был, весь в красном, и грудь и все красное, красное. А глаза закрыты? Глаза?

— Нет потом, закрывали уже.

— А было много народу на похоронах?

— Нет, кому ж было идти. Товарищи, да так, кое-кто. Холодно было. Зима такая. Бога ради, не смотрите так. Ну, совсем как он, Коля, вот теперь нет, совсем уж не то, переменилось.

— Вам это показалось. Вам это показалось.

Если обдумать внимательно — это может показаться нехорошим. И все скажут — мерзость. Ярлычки всегда готовы. Кто-то темно-серый с добрыми глазами и белой бородой, чересчур большой для обыкновенного, приклеивает записочки к баночкам и выставляет на витрину. Приходят все, все, кто ходить еще может. Зрячие читают: То-то, то-то. Незрячие слушают. И вот — хорошо. Или — отвратительно. Но то ли на самом деле? Или все это вздор. Самооправдание.

В соседней комнате Верины руки уверенно бьют по клавишам. За окном пусто, солнечно. Прохожих нет. Почему это ужасно, а то нет? И опять на колени: «Боженька! Боженька»!

В танцевальной зале кружатся пары. Все больше в белом: светлые, легкие платья и белые кителя с пуговицами золотом.

— Карл Константинович, почему вы как каменный танцуете?

— Я, Вера Арнольдовна, вообще не люблю танцевать и делаю это только…

— Милость молодежи?

— Нет, не милость, но…

— Ах, довольно…

— Вера, что ты пристаешь к Карлу Константиновичу?

Верины глаза сжимаются:

— Борик, не сердись.

Ушла, не оглядываясь.

— Странная девушка. Не может простить, что я не из «ухаживающих».

— Вы?

— Да, я.

— Странно. Я тоже. Но Верук меня любит.

— Вы — брат. Это другое дело. И потом вы… вы… — Карл Константинович берет Борину руку и целует.

— Карл Константинович! Карл Константинович! Не должны это, слышите? Никогда.

— Разве я ошибся?

— Нет, но вы простите меня. Вы видите — я сам не свой. Может быть, при иных обстоятельствах, но теперь я весь в другом.

Лицо Карла Константиновича, круглое и удивленное, как потухло.

— Простите, я не хотел вас огорчить. Так редко встретишь. И вот загораешься.

— Милый, что же делать, я вас так понимаю, но и вы должны понять меня.

— Ваш брат совсем не такой, как я думаю.

— Как?

— Так, какой-то замкнутый. Мраморный.

— Он очень страдает. Очень.

— Очень? Но все-таки, а почему? — Кирины глаза расширяются? — Влюблен, может быть?

— Нет, не то, я думаю.

— Странно.

— Верочка, вот если бы он на вас был похож. Веселье, жизнь — ртуть серебрюсенькая.

— Вы такая Дуся. Я бы влюбилась, ах, как влюбилась бы!

— Боря точно не хам. Но он такой, такой… Вы не находите?

— Слова? Да? Но я понимаю. Не знаю, как вы?

— Я — нет. Вот, если бы как вы. Огненный, живой, я не люблю ничего непонятного. За тайной всегда пустота.

— Нет, нет, это неправда. Никогда.

— Ну, не сердитесь.

— Нет, я так, ничего.

— Который час?

— Восемь.

— Скоро поезд приходит.

— Вы ждете кого-нибудь?

— Нет, но люблю бывать там. Так оживленно, новые лица и вообще…

— Вы?

— Да, я, вас это удивляет?

— Нет, но…

— Что «но»? Смущенный Карл Константинович стоит перед Борей и в глазах его синие змейки.

Река плавная и выпуклая обожжена солнцем полуденным. У купален много купающихся. На воздухе розовеют тела, и движения плавные и понятные.

— Вас это удивляет?

— Я ничего не понимаю.

— Что ж тут понимать. Стою и подсматриваю. Как гимназист. Как мальчишка.

— Зачем это?

— Разве всё надо объяснять? Я отнимаю у кого-нибудь жизнь или счастье этим? Кому я мешаю. Мне это нравится. Наконец, мне надо.

— Не знаю, не знаю, может быть, вы правы, но как-то с детства я привык к другому.

— Ну, будет об этом. Почему вы не купаетесь? Идемте.

— Ах, нет, нет.

— Почему так неприятно, когда видишь влюбленность другого? Больно. Странно.

— Но ведь и я кажусь со стороны смешным? Может быть, и Траферетову так же? Потому-то и не идет он.

— Нет, нет. Это не то, не может быть. — И руки бледные Борины тянутся за зеркалом. — Верочка, я не уродик?

Из соседней комнаты доносится смех звонкий и шум бегущих ног.