Марко Вовчок - Саша

— Что такое это?

— Погоди, — говорит, — все узнаешь.

Вечером вижу — Саша узелок связывает. Удивилась я, на что она это делает… Вижу — и рубашки туда уложила, и деньжонки свои.

— Саша, да скажи, что это такое будет? Куда ты сбираешься?

— Прощай, голубушка! — ответила. — Живи — не тужи, понемножку плачь, понемножку радуйся, за чужим не гоняйся, а своего… боже сохрани, — своего не трать! Помни, что глупому сыну не в помощь богатство.

Мне страшно стало: что с нею?

— Не бойся, не пугайся: я в памяти. А иду я в монастырь. Барыня позволила. Она боится отвечать за мою душу богу и позволила. Я завтра чем свет иду. Ты ему скажи сама об этом и поуспокой.

— Такая молодая! — говорю.

— Не старая, да бывалая. Да скажи ты ему еще, — попроси от меня: пусть не тревожится. Мне уж отдохнуть хочется. Я там отдохну.

Господи, что с ним творилось, как узнал! Жалко было со стороны глядеть.

Я хоть изредка, а все ходила к Саше. Она там при монастыре служила. Там славно у них! Стоит монастырь тот за городом, на горе, в лесу. Через ограду в монастырский двор деревья зеленые свесились, и сама ограда зазеленелась, замшилась. Кельи темные, маленькие, а в окошечко глянь — сколько цветов цветет! Какая мурава мягкая! Под горой, слышно, река журчит; а прислушайся еще — в городе колеса по мостовой стучат.

— Хорошо тебе тут, Саша? — спрашиваю.

— Хорошо, — отвечает.

— Покойно?

— Покойно.

Еще неречистее она стала. Разве о нем спросит иногда, как живет, да что делает. Я ей раз говорю:

— Саша, ты до сих пор о нем все вспоминаешь… не грех разве?

Она улыбнулась.

— Да, — говорит, — куда ж его, хоть и грех, девать? Промолчу, — разве простится?

— А не жалко тебе его? Скажи по правде!

— Нет, мне ничего не жалко.

Спрашивала я ее, что как это тебе на сердце пришло в монастырь пойти?

— Я часто сюда ходила, — ты знаешь, — и полюбилось мне. Тихо так тут, безмятежно. Я свою работу отработаю да и сяду где-нибудь. Сижу — листья шумят, река журчит; птицы поют и порхают, голосу людского не слышно мне.

Я сама сколько примечала, ей хорошо жилось. Так ее хвалили все в монастыре. И старая монахиня, что за нее у барыни просила, очень полюбила ее: идет, бывало, мимо — всегда ее благословит. Я уж рада, что она пристроилась, успокоилась. «Пусть ее живет в монастыре! Хорошо ей там», — думаю. А она нежданно, негаданно и умри. И в монастыре-то никто не знал: никого не покликала, а может, не могла покликать. Умерла она в своей келейке тесной да темной…

Я была, как ее хоронили. На дворе было ярко, ясно. Свечи кругом гроба пылали; пламя дрожало, а солнышко играло на ее лице. А такое у ней задумчивое лицо было, такое мученическое!

Он и до сей поры ходит на ее могилу и все молится там. Жениться не захотел. Я его сколько раз на могилке встречала. Такой печальный!

«Никто уж не повеселит меня так, как моя Саша покойница! Бог судья дяде и тетеньке!»

1859

примерещится