Робертсон Дэвис - Мантикора

Путь в пещеру был просто ужасен, потому что нужно было двигаться головой вниз и ничего труднее на мою долю до того не выпадало. Но еще труднее оказался обратный путь – ведь теперь мне приходилось ползти вверх под углом никак не меньше, чем сорок пять градусов. Так, вероятно, пробираются по дымоходу – работая локтями и коленями и то и дело стукаясь головой. Я знаю, что ногами несколько раз ударил по лицу Лизл, но она не произнесла ни слова – лишь кряхтела и тяжело дышала, но без этого никакое продвижение было невозможно. Спускаясь в святилище, я почти что выдохся. Выбираясь наверх, должен был черпать силы из нового источника, о существовании которого и не подозревал. Я ни о чем не думал. Только терпел, и терпение приобрело новую форму – не пассивного страдания, а мучительной, исполненной страха борьбы за выживание. Неужели только вчера меня называли мальчиком, который не умеет бояться?

Внезапно из темноты передо мной раздался рев, такой оглушительный, такой близкий и жуткий, что в то мгновение я понял – смерть рядом. Я не потерял сознания. Но со стыдом, которого не ощущал с детства, я почувствовал, как мой кишечник перестал меня слушаться и его содержимое реактивной струей изверглось мне в штаны; ужасная вонь, которая ударила в ноздри, исходила от меня же. Никогда еще не было мне так скверно – перепуганный, грязный, полупарализованный, потому что когда я услышал голос Лизл («Вперед, ну же, вперед, грязное животное»), то не смог двинуться, словно приклеенный к месту отвратительной жижей, которая на сквозняке быстро превращалась из теплой, словно детская кашка, в ледяную.

– Это просто ветер шутки шутит. Вы что, решили, за вами пришел медвежий бог? Давайте. Впереди еще не меньше двухсот ярдов. Вы что, думаете, мне нравится торчать тут и нюхать вашу вонь? Давайте вперед.

– Не могу, Лизл. Мне конец.

– Вы должны.

– Как?

– Что придает вам силы? Разве у вас нет Бога? Нет, пожалуй, нет. У таких, как вы, нет ни Бога, ни Дьявола. А предки у вас есть?

Предки? На кой черт мне сейчас, в этом ужасе, нужны предки? Потом я подумал о Марии Даймок, которая не сетовала на судьбу в Стонтоне, а требовала деньги с прохожих, чтобы со своим незаконнорожденным сынком отправиться в Канаду. О Марии Даймок, существование которой скрывал доктор Стонтон и о которой после того первого злополучного письма не хотел слышать мой отец. (Что тогда сказал Пледжер-Браун? «Да уж, Дейви, не повезло. Он искал кровь, а мы можем ему предложить только почву. Зато какую!») Неужели Мария Даймок поможет мне? Обессиленный, перепуганный, униженный, я, наверное, воззвал к Марии Даймок, и что-то (но было бы нелепо думать, что она!) дало мне силы преодолеть последние двести ярдов, пока воздух не стал наконец если не теплее, то свежее, и я понял, что большая пещера близко.

Из темноты в сумерки. Из сумерек на свет божий, где я неожиданно осознал, что сейчас около трех часов великолепного дня в канун Рождества и что я нахожусь в швейцарских горах на высоте семь тысяч футов над уровнем моря. Тягостный, враскорячку, путь назад к канатной дороге – и приятная неожиданность (о, благословенная Швейцария!): на крошечной станции был нормальный мужской туалет с массой бумажных полотенец. Раскачивающийся вагончик, головокружительный спуск, во время которого Лизл не проронила ни слова, а сидела и дулась, будто обиженный шаман времен ее медвежьей цивилизации. Назад мы ехали молча; даже подсунув под меня, чтобы не испортить обивку, оказавшийся в машине номер «Нойе Цюрхер Цайтунг», она не нарушила молчания. Но когда мы заехали в каретный двор перед зоргенфрейским гаражом, заговорил я.

– Лизл, мне очень, очень жаль. Не потому, что я испугался или наделал в штаны. Мне жаль, что я не оправдал ваших надежд. Вы считали, что я достоин увидеть это медвежье святилище, а я оказался слишком ничтожен, чтобы понять вас. Но мне кажется, передо мной замаячило что-то лучшее, и я прошу вас не лишать меня вашей дружбы.

Другая, возможно, улыбнулась бы, или взяла меня за руку, или чмокнула в щеку. Но не Лизл. Она пристально взглянула мне в глаза:

– Извинения – самая дешевая монета на земле, для меня им грош цена. Но, кажется, вы кое-что узнали, а если так, я дам вам больше, чем дружбу. Я дам вам любовь, Дейви. Я возьму вас в мое сердце, а вы меня – в свое. Речь не о постели, хотя и постель не исключается, если будет нужно. Я говорю о любви, которая дает все и берет все, и не торгуется.

Я принял ванну и к пяти часам, смертельно усталый, уже лежал в постели. Но велики тайны духа человеческого – скоро я поднялся и был в состоянии съесть хороший обед и смотреть рождественскую передачу из Лозанны вместе с Рамзи, Айзенгримом и Лизл; я чувствовал себя обновленным, даже, казалось, родившимся заново благодаря пережитому в пещере ужасу и обещанию новых чудес, которое дала мне Лизл несколько часов назад.