Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести

Вам знакома эта картина. Коридор спального вагона Загреб — Белград. Время: около семи часов утра. Место: Стара-Пазова.

Я вышел из своего купе и только пристроился у окна, бросил взгляд на волнистое поле желтой сурепки, как кто-то крепко схватил меня за плечи. И уже говорил.

Милан Демежан, товарищ по гимназии. Из тех знакомых, с какими обычно встречаешься раз в десять лет и, как правило, не знаешь, о чем говорить. С Демежаном подобной неловкости не возникает, он всегда говорит сам.

Седоватый, подтянутый, крепко скроенный, тщательно одетый и ухоженный мужчина. На лице неизменная улыбка — здоровые белые зубы, полные, сочные губы. Уверенная манера держаться. Во всем холодное и непогрешимое чувство меры и такта, которое, однако, пропадает, стоит ему заговорить.

Насколько я помню, он вечно был таким: жизнерадостный эгоист, здоровый, ограниченный, практичный, не отягощенный раздумьями и переживаниями и при этом ужасающе болтливый. Его болтливость была как бы выражением здоровья и удачливости, составной частью той до предела упрощенной системы, пользуясь которой он шагал по жизни, улыбающийся, неизменно благоденствующий, неизменно довольный прежде всего собой, а затем и всем его окружающим. Все, что являлось камнем преткновения для других людей, Демежану давалось безо всяких усилий.

Выспавшийся, румяный, выбритый, на целую голову выше меня, Милан говорил, энергично двигая губами и вдыхая полной грудью; говорил о прошлом, о настоящем, о себе, обо мне, о всякой всячине — складно, весело, не вкладывая в свои слова никакого содержания и не преследуя никакой цели. Говорил, как дышал или ходил.

Смотришь на него, слушаешь — и непременно задаешься вопросом: как ему удается столько говорить и при этом ничего не сказать? Как только у него не отнимется язык, не протрется нёбо и не затупятся передние зубы! Какое-то время я смотрю на своего однокашника, но потом он вдруг начинает бледнеть, таять у меня на глазах. И исчезает. Правильные черты его лица то сливаются с деревянной стенкой вагона, то тонут в раскинувшейся за окном равнине, которой скорость бегущего поезда придает движение и гонит вдоль окон, точно быструю темно-зеленую реку; я еще недолго слушаю его, а затем окончательно перестаю вникать в его слова, и они превращаются в быстрый и мутный поток звуков, не имеющих ни формы, ни содержания. И я думаю о другом.

Откуда этот неиссякаемый водопад слов? К чему он? Какое полезное применение он мог бы найти? Зачем вообще людям слова? Чем бы им надлежало быть? Слова… Да, слова! И внезапно, словно по какому-то странному закону ассоциаций, в памяти моей всплывает одна давнишняя история. Ничего вокруг не видя и не слыша, я начинаю мысленно рассказывать ее самому себе, вероятно, инстинктивно обороняясь этим немым, внутренним монологом от лавины бессмысленных и назойливых слов.

В Париже я жил одно время в тогда еще мне совершенно незнакомом и чужом 18-м квартале. Отель, построенный в конце XIX века, имел множество разноцветных стеклянных дверей и был украшен пышным орнаментом из гипса и дерева в сецессионистском духе. По своему убранству это был оазис дурного вкуса, весьма редкий для Парижа. Зато отель отличали чистота, порядок и такая основательность, что безвкусная внутренняя архитектура не резала глаз и воспринималась как одно из необходимых условий этой основательности.

Постояльцев сюда будто бы занес ветер со всех концов земного шара. Тут были и студенты из Скандинавии, и разъезжающие по свету в поисках знаменитых профессоров и быстрого успеха польские пианистки, и южноамериканские эмигранты, и ищущие уединения пожилые супружеские пары из разных стран, в том числе и французы.

Такая чета жила в соседней с моей комнате. Это были люди преклонного возраста, с изысканной, я бы даже сказал, аристократической внешностью; но вот платье их и манеры были настолько старомодны, что вызывали даже не улыбку, а почтительный страх, который могут вселять призраки. Они походили на живые модели с некоей выставки мод и нравов конца прошлого столетия. Но что самое удивительное, костюмы их не выглядели потертыми или по-бедняцки выношенными, они отлично сохранились. Носили их старики с естественностью и непринужденностью хороших актеров, умеющих сообразовывать каждое свое движение с духом эпохи, к которой относится тот или иной костюм, и держали себя так, будто все вокруг были одеты, как и они, по моде пятидесятилетней давности.