Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

И оно пришло. Пришло по крутой дороге из опаленной красной земли, которая от леса спускалась прямо к мосту.

Зуя смотрела на воду, на небо, на последние пятна света на нем. Слева, в самом углу ее поля зрения, вдруг возникла небольшая тень, точно мушка в полете, которую скорее чувствуешь, нежели видишь. Тень приближалась и быстро превращалась в неясную фигуру крупного мужчины в широком плаще, который спускался по склону. На какое-то время он исчез, скрывшись за поворотом, но девушка чувствовала, как, невидимый, он подходит ближе и ближе, и красноватая дорога, которая с каждой минутой темнела, сама собою приведет его на мост. Тогда ему не миновать пройти у нее за спиной, а мост так узок, что неведомый путник непременно заденет ее своим плащом необычного покроя и неопределенного цвета, Она заранее чувствовала это прикосновение и боялась его. Она могла бы еще уйти с моста, избежать встречи, но не двигалась с места. Она могла бы еще повернуться, чтобы, по крайней мере, оказаться лицом к тому, кто пройдет мимо. Однако она оставалась неподвижной: перегнувшись через перила, глядела в почерневшую воду, которая с шумом наполняла запруду и уходила дальше.

Так она стояла и ожидала то, что спускалось сверху, с горы, — темное, тяжелое и неизбежное. Спускалось медленно и неопределенно: то ли да, то ли нет, то ли будет, то ли не будет.

«Да, будет!» И когда она сказала это себе, сразу вдруг стало темнее и холодней. За спиной стоял путник с горы и закрывал ее своим телом и своим большим плащом, от которого исходила стужа горных склонов. Он стоял молча и как будто не шевелясь, однако она чувствовала, что он надвигается на нее, что подобно тьме и влаге охватывает ее целиком и сильнее прижимает к перилам моста. Согнутая, обращенная лицом к воде, она не могла видеть его лица, но ощущала его уже повсюду. Еще мелькала мысль, что надо бы раньше бежать отсюда, что надо хоть сейчас оказать сопротивление, но было поздно. Его подбородок уперся ей к затылок, а его твердые и холодные руки скользили по ее бедрам. Но обнаженной коже пробежали мурашки от свежести воды, от страха, от стыда своей наготы. Она хотела бы прикрыться, но не может. Ей не хватает дыхания, а давление становится сильнее, сосредотачивается в одном месте и превращается в острую боль. Две его руки, ставшие огромными, сгибают ее в поясе и в то же время разламывают ей позвоночник; рвут ее на четыре части, как ломают вдоль и поперек хлеб. Что он с ней делает и чего он хочет от нее? спрашивает она себя с бессильной ненавистью и глотает слезы, горькие и обильные. Неведомая жуткая сила хочет переломить ее пополам, разорвать и раскромсать на куски. Это наверняка и случится, если он будет продолжать сгибать ее и на нее давить. Так, должно быть, убивают людей. Кто может такое выдержать? Как и чем от него защититься? Если б хоть немного оторваться от перил, выскользнуть из-под невидимого человека и ударом или хотя бы криком заставить его отступить, но она уже ничего не в состоянии сделать. Эта боль и эта тяжесть в ней и на ней. Невозможно сопротивляться и невозможно выдержать. Это конец. Она чувствует, как гаснет сознание, и ее поглощает тьма.

Наступала ночь, когда встревоженные домашние кликнули парней с лесопилки и послали их с зажженными факелами на розыски Зуи. Те звали ее, рыскали в закутках, полных тьмы, пока один из них, первым вступив на мост, не увидел лежавшую без сознания девушку и хрипло не позвал остальных.

Она лежала у перил, скрюченная, обмякшая и уменьшившаяся, точно куча рваного и брошенного женского белья. Они подняли ее и на циновке снесли вниз, к дому.

Несколько дней она не приходила в себя. Уже и смертную свечу зажигали. Однако она осталась жива. Позвали попа Йоцу прочитать над ней молитву во здравие. Но, видно, больше всего своими травами ей помогла одна старушка из Добруна. Зуя пролежала пять недель. А потом вдруг встала, оделась и без всяких вопросов и объяснений принялась хлопотать по дому и делать то, что будет делать до конца своих дней.

Долго я слушал безмолвную речь Зуи. Она рассказывала о годах своего служения, то есть снова только об Алексичах и об их семейной жизни, и о том, как они появлялись на свет, вырастали, женились и сами рожали детей, болели и умирали. Она помнила все до мелочей, и все для нее было одинаково значительно и важно, и она хотела, чтоб я тоже узнал все о каждом из них.

Монотонный рассказ ее стал утомлять меня и усыплять, но я не находил в себе ни сил, ни мужества ее прервать. Временами я терял нить этого долгого повествования об Алексичах; имена их родственников и компаньонов путались у меня с их собственными именами. Веки смыкались сами собою, и дремота сильнее одолевала меня. Наконец, я сдался и погрузился в молочное облако безмятежного сна.